Соловейчик посмотрел на тускло фосфорецирующий циферблат наручных часов, встал и вышел в коридор.

Перед дверью Аниной комнаты он остановился и на пару секунд задержал дыхание. Неужели опоздал? «Даже если окно заперто, маленький зверек мог пролезть в какую-нибудь щель», — подумал Симон и, толкнув дверь, скользнул внутрь. Аня спала, по — детски положив кулачок под щеку, одеяло чуть — чуть сползло, обнажив худенькое острое плечо. В изголовье кровати горела тусклая лампочка.

Соловейчик стоял посреди палаты и обшаривал взглядом пол. Никого. Может быть, это и к лучшему. Симон сам не понимал, почему ему так не хочется делать то, ради чего он пробрался ночью в комнату к девушке. Он ощущал даже не страх… бояться было, в общем-то, нечего, а смутную тревогу. Как будто, обдумывая свой план, они не учли что-то важное.

Соловейчик вздохнул и приблизился к кровати. И вот тут-то он увидел на кромке одеяла… нет, не мышку, не крольчонка и не ежика, а маленькую золотую ящерку. Тоненькую и изящную, с темным зигзагом на спинке и изумрудными бусинками глаз.

«Ага! — прошептал Симон. — Попалась?» Он ловко прижал ящерку двумя пальцами и чуть не вскрикнул от неожиданности и боли. Животное резко изогнулось, потом распрямилось сильно и жестко, как стальная пружина, и острой головкой вбуравилось ему в ладонь.

«Ах ты, тварь…», — он злобно сжал кулак, не обращая внимания на струящуюся по руке кровь. И сжимал до тех пор, пока крошечное тельце не лопнуло, превратившись в мерзкую зеленую слизь. «Тьфу, гадость какая!» Он вытер о брюки окровавленные и испачканные зеленью пальцы, бережно подоткнул одеяло, и еще немного постоял, вглядываясь в лицо спящей.

Все оказалось просто, и не то что серебряная пуля, но даже нож не понадобился. С крупным зверем было бы труднее справиться, но главное, что «они» — смертны, их можно убить, и, как сказал Йоси, они больше не возвращаются. Йоси… постойте, а откуда он знал? Значит, кто-то проделывал такое раньше… да, конечно, проделывал, по — другому и быть не могло. Но если так… Симон не стал додумывать мысль до конца, настолько она показалась ему страшной.

Аня тихо дышала во сне. Игольчатые тени от ресниц распушились на щеках, на губах блуждала рассеянная улыбка. Как будто душа девушки витала далеко — далеко… Где? От маленькой ящерки осталась пара капель темно — зеленой крови, да и те впитались в грубую шерсть одеяла. «Все в порядке, — сказал Симон самому себе. — Не впадай в панику. Завтра ты все узнаешь».

И он узнал…

Утром Соловейчика разбудили возгласы и суета в коридоре. Кто-то произнес громко, словно у него над ухом: «Это опять случилось». Кто-то нервно расхохотался, но, тут же, судя по звуку, истерика успокоили пощечиной. Симон вскочил и, как был, полуодетый, выбежал в коридор.

Беспорядок исходил из комнаты Ани, тонкими струйками отравленного дыма вырывался из-за приоткрытой двери и расползался по больнице. Соловейчик растолкал столпившихся у входа пациентов и заглянул внутрь. Девушка сидела на полу, странно подогнув под себя ноги, и лакала из тарелки овсяную кашу. Спутанные и перемазанные едой волосы свисали патлами, с подбородка капала слюна.

Симон отступил на шаг и, чтобы не упасть, схватился то ли за стену, то ли за чье-то плечо. Некто сунул ему в руки стакан воды и сказал голосом Эдика Хартмана: «Пойдем — пойдем, не надо на это смотреть». Переставляя ноги, точно механическая кукла, Соловейчик позволил себя увести. Он все понял, но, слишком поздно. Последний кусочек страшной мозаики встал на свое место.

— Вот он, — сообщил Хартман — младший, вталкивая Симона в кабинет. — Чуть не хлопнулся в обморок, когда увидел…

— Да неважно, — отмахнулся Йоси. — Что там с этой… Анной Вайнсберг? Впрочем, тоже неважно… потом… Сперва займемся Соловейчиком.

«Займемся?» Что значит, «займемся»? Симон вспомнил вчерашний разговор и подписанную бумагу, согласие на операцию. По сути дела им же подписанный смертный приговор самому себе.

«Нет!» — хотел он закричать, но, язык словно прилип к небу, губы безвольно шевельнулись, будто ватные, тело сковала страшная усталость. Не усталость, сонливость. В стакане, очевидно, было сильнодействующее снотворное.

Симон пошатнулся и вцепился в край кушетки, уже не сознавая, стоит ли он или лежит, и что такое белое над ним, низкая притолока или край простыни, и обо что он так бессмысленно, горько, отчаянно ломает крылья…

Очнулся он резко, как от толчка. Осторожно досчитал в уме до десяти, потом до ста. Убедился, что разум ему повинуется. Тело как будто тоже. Симон пошевелился и открыл глаза. Сквозь пузырчатые, в пыльных разводах стекла лился мутный осенний свет. Комната выглядела, как обычно, тусклой и маленькой, прилизанно — стерильной. Все, как раньше, и в то же время неуловимо по — другому, хотя в чем именно разница он бы объяснить не мог.

— Соловейчик, вы меня слышите? — Йоси и Эдик склонились над ним, пристально вглядываясь в лицо. — Вам плохо? Можете не отвечать. Если слышите, то кивните, — настойчиво повторил Хартман — отец.

— Я здесь, — отозвался Симон и сел на кушетке.

— Получилось! — врачи взволнованно переглянулись и в порыве радости пожали друг другу руки. — Я тебе говорил, что нельзя их разрушать? — захлебываясь словами заговорил Эдик. — Говорил? Еще два месяца назад, а ты… Можно удалять, не нарушая целостность. Целостность, вот!

— Что вы сделали? — спросил Соловейчик, и оба, как по команде, повернулись к нему.

— Как вы себя чувствуете? Вы нас понимаете? — они были похожи на двух школьников, которые только что поставили мудреный химический эксперимент и сами не поняли, что получилось.

— Понимаю, конечно. Но, что вы сделали?

— А вот что! — Эдик с гордостью продемонстрировал ему покореженную клетку, с погнутыми во все стороны прутьями. — Ты бы видел, как она билась, чуть не вырвалась. Отлеталась птичка.

На дне клетки неподвижно лежала, вытянувшись и как будто одеревенев, большая белая птица, нечто среднее между чайкой и буревестником. Голова ее была запрокинута, шея неестественно вывернута на сторону, крылышки и хвост оторочены черным.

— Мертвая, — прокомментировал Йоси и, открыв клетку, взял птицу в руки. Подержал, потом передал Симону. Она оказалась холодной и твердой, точно набитое опилками чучело.

«Вот странно, — удивился Соловейчик. — Как может у живого человека находиться внутри такое… такое… И почему она мертва, а со мной ничего не случилось? Ведь я должен…» Ему вдруг представилась Аня, сидящая на полу с тарелкой в руках, он снова ощутил на пальцах липкую зеленую слизь, и тоскливо, болезненно заныла свежая рана на ладони.

— Эй, — окликнул его встревоженно Эдик. — В чем дело? Что это он плачет? — недоуменно повернулся Хартман — младший к отцу.

— Перенервничал, — снисходительно заметил Йоси. — Ничего, теперь легче будет. Все хорошо, молодой человек, — сказал он Симону. — Скоро домой пойдете. А это можете взять на память, если хотите. Только берегите, — он усмехнулся, — аки Кощей иголку.

Но взять на память не пришлось. Птица некоторое время валялась на столе у Хартманов, а потом куда-то исчезла. Соловейчика судьба мертвой чайки не волновала, он впал в апатию, почти ничего ел, спал по ночам урывками, неглубоко и беспокойно. Даже на свежий воздух выходил редко. Лежал в палате и, как заевшую, стершуюся кинопленку, прокручивал в памяти события последней перед выздоровлением ночи. И каждый раз, как будто этим можно было что-то изменить, раскрывал великодушно ладони, выпуская на свободу маленькую золотистую ящерку, с темным узором на спинке.

Через три недели Симона Соловейчика выписали.

Он спускался с Зимней Горы по той же петляющей серпантином раскисшей дороге, только теперь на ветвях сосен лежал холодный туман и в воздухе больше не пахло весной. Солнце в пепельном небе мигало и дергалось, точно готовая перегореть лампочка, и Симону хотелось, чтобы оно поскорее перегорело, потому что бледный дневной свет раздражал глаза.