Сознание медленно возвращалось к нему, красочные обрывки сна разлетались потревоженной стайкой райских птиц. На полу лунно серебрились осколки упавшей с полки большой хрустальной вазы, одинокая гвоздичка кровавым пятном темнела на сером линолеуме.

Соловейчик резко сел на кровати, и его еще больше затошнило, теперь уже от страха. Ваза с цветком не могла упасть сама по себе, ее кто-то столкнул. Окно закрыто, значит, ничто не могло проникнуть в комнату с улицы. Это могло быть только… Симон подумал о матери, но нет, она всегда запирала дверь, ложась спать, заперла и на этот раз.

«Значит, я», — произнес он вслух, почти спокойно, хотя слова эти были приговором. Он даже не очень удивился, словно подсознательно ждал такого конца. Да что там говорить — все в городе ждали беды, и каждый верил, что ему-то как раз удастся не заболеть.

Симон окончательно проснулся, встал и, не зажигая света, подошел к зеркалу, которое в полутьме казалось старым, словно поросшим изнутри густым зеленым мхом. Заглянул самому себе в глаза — не расстроенные, не испуганные, а счастливые, просто пьяные от счастья. Чудеса продолжаются?

Так, и что теперь делать, раздумывал Соловейчик. Ждать, пока на него донесет кто-нибудь из соседей? Мать скорее всего никуда не станет сообщать. Да она уже наверняка знает. Или не знает? «Будь неладна эта всеобщая паранойя», — вполголоса выругался Симон.

А если и не донесет никто… Жить в постоянном страхе, покорно ожидая печальной развязки?

«Нет уж, я буду сопротивляться, — сказал он своему отражению в зеркале. — Пусть никто не выздоравливает, а у меня получится. Вот получится и все.»

Он понимал, что единственная надежда — не прятать, подобно страусу, голову в песок, делая вид, что ничего не случилось, а самому отправиться в клинику на Зимней Горе и добровольно сдаться в руки врачей. Там ему могут помочь. А дома — сколько ни хорохорься, сколько ни запирай двери, чтобы скрыть свой неожиданный позор — но болезнь его одолеет, как одолела сотни его несчастных предшественников. Значит, так он и сделает. Утром скажет матери… нет, пожалуй, он ничего не будет ей говорить, просто тихо уйдет. Не стоит лишний раз мучить друг друга.

Зимней Горой называлось место на вершине йоникского холма, дикое, покрытое редким сосновым лесом. Во всем городе снег сошел к апрелю, и только здесь, под угрюмыми кронами хвойных гигантов, на окутанной молодым подлеском земле виднелись то тут, то там белые островки.

Соловейчик шагал по раскисшей от весеннего половодья тропинке и думал о том, что ни одна вещь в мире не пахнет так светло и призрачно, как тающий апрельский снег. Разве что надежда.

Он не взял из дома ничего, кроме личных вещей и тетрадки с романом. Не известно, удастся ли его закончить, но, если правда то, что рукописи не горят, то история Ханса не должна пропасть. Кто-нибудь ее сохранит и, возможно, допишет.

А вдруг все обойдется? Вдруг именно его, Симона, пощадит суровый Сказочник? Глупо-то как. При чем тут Ханс? Болезнь вызывается каким-то возбудителем… не таким, конечно, как ветрянка или грипп. Скорее, это информационный вирус. «Да, но… — Соловейчик даже остановился, ошеломленный — разве сказки не могут быть информационным вирусом?»

И как он раньше не догадался! Надо было взять с собой «Историю пропавшего города» или на худой конец уничтожить. Она осталась на письменном столе, вместе с детской сказочкой про улиткин домик, и теперь мать их прочтет, если еще не прочла.

Но, что-то подсказывало Симону, что все не так просто. На самом деле он понятия не имел, как передается от человека к человеку информационный вирус: через взгляд, улыбку, невзначай сказанное слово… Ты просто идешь по улице и смотришь на играющих детей, любуешься серебристой стайкой голубей в апрельском небе, здороваешься со знакомыми, улыбаешься, дышишь… И распространяешь вокруг себя ядовитую ауру безумия и смерти. Вот так. И ничего с этим не поделать, разве что убить себя или запереться в четырех стенах.

На пропускном пункте у Соловейчика отобрали паспорт — как будто в тюрьму сажают, удивился Симон — и предупредили, что ограда находится под напряжением. Спасибо, хоть обыскивать не стали.

Он увидел длинные серые строения бывшего санатория, соединенные между собой асфальтовыми дорожками; черные, раскопанные клумбы; останки детской площадки и тянущийся вдоль забора густой, чуть выше человеческого роста кустарник. То ли жасмин, то ли сирень… Несколько таких же окутанных мягкой зеленой дымкой кустов сбились в кучки у входов в корпуса. По выложенным мелким ракушечником стенам сползали длинные плети дикого плюща, лохматые, с крупными блестящими листьями.

«Когда-то здесь был неплохой садик», — отметил Симон. Санаторий на Зимней Горе в недалеком прошлом считался элитным. Теперь территория выглядела неухоженной, сирень разрослась и вылезла ветвями на дорожку, кое — где валялся мелкий строительный мусор. И все-таки ненавязчивое ощущение уюта согревало и успокаивало, как глоток хорошего вина.

Соловейчик потоптался немного возле входа, осматриваясь, и — поскольку никто не выказал желания его сопровождать — направился к корпусу, который показался ему административным. На гранитной лестнице сидела, нахохлившись и зябко кутаясь в песочного цвета куртку, худенькая девушка с густой светлой челкой и двумя тонкими золотыми косичками. Симпатичная девочка, наверное, еще школьница. «Как Пеппи», — про себя улыбнулся Симон.

— Привет, — бросил он ей и, чуть помешкав, присел рядом на ступеньку. Все равно торопиться некуда. — Ты здесь давно?

— Больше года, — девушка подняла на него глаза, ярко — серые, удивленные, как у застигнутого врасплох ребенка. — С позапрошлого февраля. Я была одной из первых.

— Одной из первых? — озадаченно переспросил Соловейчик. Что-то тут не так… — И ты до сих пор… то есть, я хотел сказать… значит, лечение помогает?

— Здесь никого толком не лечат. Обследуют, ставят разные опыты, как над кроликами или белыми мышами. Скоро сам увидишь. Тут двое главных — отец и сын Хартманы. Раньше были еще доктор Вольф и доктор Мертен, но потом они куда-то пропали… Хартман — отец, Йоси Хартман — он так ничего, а младший — Эдуард… ну, он очень неприятный. Его лучше лишний раз не злить.

— Но тогда я не понимаю. Если никому не становится хуже…

— Становится, — просто ответила она. Должно быть, здесь это считалось делом привычным, будничным. — Раньше это случалось чаще, особенно в самом начале, а теперь все реже и реже. Последние месяцы, вообще, прекратилось.

«Если лечения нет, то почему? — подумал Симон. — Постепенно вырабатывается иммунитет к инфекции? Но, если так, то есть надежда, что и я продержусь, по крайней мере год.»

— А кто-нибудь выздоравливает? — спросил он снова. — Кто-нибудь выходит отсюда?

— Я не знаю, — ответила девочка, тряхнув головой, и лежащие на плечах золотые косички смешно подпрыгнули. — Здесь никто ничего не знает.

— Ну ладно, — вздохнул Соловейчик, — пойду познакомлюсь с врачами. И неплохо бы положить куда-нибудь вещи… Кстати, меня зовут Симон.

— Аня, — представилась она. — Ты можешь занять любую свободную комнату, в этом корпусе большинство одноместные.

— Ммм… спасибо. Пока, увидимся.

Здание оказалось ассиметричным внутри, в правом крыле находились кабинеты врачей и процедурные, а в левом, более длинном — палаты пациентов. Свободную Симон нашел не без труда, почти во всех валялась на кроватях одежда или из-под закрытых дверей доносились голоса. Наконец, в конце коридора отыскалась комнатушка, узкая, похожая на пенал, с одной кроватью, тумбочкой и маленьким шкафчиком. Кровать была застелена полосатым шерстяным одеялом. Из окна лился мутный свет и, дробясь о стоящий на тумбочке пустой графин, рассыпался в воздухе пыльной радугой. Соловейчик положил сумку в шкаф и отправился знакомиться с врачами.

Доктора Хартманы с первого взгляда вызвали у него антипатию. Симон не любил рыжих людей, а особенно такого типа. Коренастые, с бледной веснушчатой кожей. Старший, которого по словам Ани звали Йоси или, возможно, Иосиф — с проседью в редеющих волосах. Младший, Эдуард, с отвратительно огненной шевелюрой. Ему бы еще нос картошкой и зеленые штаны — был бы клоун клоуном.