– Мы ждём ответа, господа, – спокойно заметил Волоколамов. – Я знаю Яшу два часа, но уже успел разглядеть в этом гиганте дикого зверя, не подозревающего о существовании слова «милосердие». Надеюсь, я не ошибся в своём предположении?

– Хотелось бы тебя разочаровать, однокурсник, но вот этими вот руками я действительно могу разорвать льва, – ответила живая дверь.

– А слонов ты случаем не выгуливаешь на поводке? – подключился Бочкарёв.

– В далёком детстве бывало и такое… Так-то я вообще пакостный был. Играл в футбол юпитером, бодался с носорогами, выпивал до донышка Байкал, дрался с динозаврами, сбивал из рогатки…

– Неужели птерадактелей? – улыбнулся Бочкарёв.

– Нет, космические ракеты. За это мама лупила меня металлической хлопушкой размером с Вселенную, а папа ставил меня…

– На противотанковые ежи, – вырвалось у Бочкарёва.

Пузырь с Митрохой не выказали и тени страха. Дерзкое поведение юнцов провоцировало их на ответные действия, но они понимали, что напросились сами, а «лимоны» просто отстаивали своё достоинство.

– А я никуда не тороплюсь, Митроха, – сказал Пузырь. – Вижу, что ты тоже. Посидим, поговорим с молодёжью. За жизнь поговорим, просветим их в плане того, что было и могло бы быть. Возможно, они и хорошие ребята. Кто их сейчас разберёт? Они готовились перейти в седьмой класс, когда мы переступили порог этого института. – Голос Пузыря упал. – Мы были полны надежд, – помнишь?

– Да.

– Тогда страна была такой же молодой, как вы сейчас… Мы влюблялись, дарили девушкам цветы, строили планы на будущее. А как мы дружили, – помнишь? Я тебя спрашиваю: помнишь ли ты, как мы дружили?

– Не надо, Пузырь.

– Нет, пусть знают, как мы дружили! Так уже не дружат, чёрт тебя подери, Митроха!

– Замолкни!

– Колю Волнорезова, Димку Брутова, Стёпку Круглова помнишь?

– Заткнись! – побагровев от ярости, бросил Митроха.

– Нас было пятеро, мы зажигали на вечеринках, пили водку, упивались свободой, гуляли до зари, стояли друг за друга, когда кто-нибудь попадал в передрягу… Помнишь?

– Твой язык надо вырвать с корнем! – взревел Митроха. – Заглохни!

– Нас было пятеро. А сейчас сколько? Сколько нас осталось на выходе? Я тебя спрашиваю…

– Двое! – рассвирепев, закричал Митроха. – Ты же сам знаешь, что нас осталось только двое!

– А где ещё трое? Где? Куда подевались ещё три человека? Отвечай.

– В земле, гад!

– А мы на земле, гад! – пригвоздил железный голос Пузыря. – И будь я проклят, если эти молокососы не дослушают меня до конца… Я вижу, что они заёрзали. Им надо бежать на пары, Митроха. Им не терпится поднабраться ума, дружище, а мы тут с тобой нюни разводим. Этим ребятам ничего не грозит. Они попали в хороший институт, в котором, к счастью, осталось достаточно много преподов из старой команды. Их всему научат, дружище.

– Ты действительно веришь в это? – вытерев лицо кепкой-патиссоном, отрешённо спросил Митроха.

– Верю, свято верю. А как же не верить-то? Во что же тогда остаётся верить, если не в это?.. А помнишь, как Волнорезов играл на гитаре? Наш местный Бродвей оживал, когда он пробегал по струнам. Машины сбавляли ход, чтобы услышать его пронзительно-чистый голос. Люди выходили на балконы при звуках его песен. Под него засыпал и с ним просыпался город. Он управлял человеческим настроением, как добрый моряк парусами, заставлял плакать и смеяться вместе с ним. Он, словно весенний ветер, гнал холод из душ. Коля ни разу не выезжал за пределы города, но казалось, что он побывал везде и перевидал всё – так он пел!

– Я тоже слабать могу, – позволил себе заметить Молотобойцев.

– Слабать и я смогу, парень, – усмехнулся Пузырь. – А так, чтобы земля содрогалась, так, чтобы рождаться с началом песни и умирать на последнем аккорде… И кем их теперь заменить, пацаны? Это, как в футболе. Три кроваво-красные карточки, вскинутые главным судьёй в голубую даль неба, не подрывают командного духа, но силы противников становятся неравными. Яростные атаки без трёх нападающих разбиваются на середине. Трибуны ревут и требуют гола, но коллектив, лишённый ключевых игроков, вынужден перейти к обороне и выстраивать стену на подступах к штрафной площади. Защитники уже не помышляют о победе и думают только о том, как избежать поражения. Проходит какое-то время, и ноги футболистов, играющих в меньшинстве, наливаются свинцом. В обороне возникают бреши, голы сыпятся один за другим… Мы не вышли в финал… Нас было пятеро, осталось двое.

– Девяносто пятый год. Три человека отчислены из института за неуспеваемость и призваны в ряды Вооружённых Сил… Гражданская война, – бесстрастно произнёс Митроха.

– Первая чеченская кампания, – осторожно поправил Лёня.

– Когда свои убивают своих на своей территории – это Гражданская война, – злобно процедил Пузырь.

– Там было полным полно наёмников из Прибалтики и арабских государств, эта война не может называться Гражданской, – твёрдо произнёс Левандовский.

– Когда-то «белым» тоже помогали интервенты. Значит, следует говорить о Гражданской, – отрезал Митроха. – Федералы гибли за целостность России, чеченцы – за независимость республики Ичкерия, уроды – за деньги, твари – за ложную ветвь древней и великой религии.

Несколько минут длилось молчание.

– Я так думаю, что всё не так просто, – сказал Бочкарёв. – Правда металась от федералов к сепаратистам долгое время, не зная, к кому примкнуть, но… Но потом стали происходить страшные вещи. В чеченском лагере борцы за свободу слились с наёмниками и ваххабитами, переняли у уродов и тварей антигуманные методы ведения боевых действий, и правда закрепилась за нашими войсками.

– А разве уместно говорить о правде на войне? – удивился Женечкин, до этого не произнесший ни слова. – Люди убивают друг друга, а у них мамы, жёны, дети дома плачут. Давайте лучше яблони сажать, встречать рассветы в горах, любоваться закатом, собирать ромашки в поле. Рыбу тоже удить можно! Весело!

– Откуда ты такой взялся? – с недовольством спросил Митроха, явно намекая на Марс – Первый раз таких странных вижу. Бред какой-то несёшь.

Женечкин чихнул, несколько раз моргнул, а потом серьёзно произнёс:

– Так-то с Краснотуганска, а вообще-то, – Он осёкся, когда увидел устремлённые на него сочувствующие взгляды, поэтому не стал распространяться о том, как в своих грёзах поедал синюю землянику и ночевал в лунном кратере. – Я ведь шучу, а вы и поверили. Пойду на пары, устал я с вами.

– Так тебя никто не держит, – расплылся в улыбке Магуров. – Иди, братишка.

– Я бы с радостью, да не могу. Ваша злоба мне с места сорваться не даёт. Вроде все хорошие люди, а цепляетесь друг к другу. Дайте уйти, пожалуйста. – Женечкин увидел, что его вновь принимают за сумасшедшего. – Шучу, пацаны. Вот вы и опять поймались… Конечно, могу уйти, но уже передумал. Я ведь непостоянный – поймите! – На лице Вовки неожиданно появился испуг, хотя для появления страха не было никаких предпосылок. – Вы меня, Пузырь и Митроха, простите, что я какую-то фигню сморозил. У меня ведь ветер в голове. Так мама с папой говорят. Мне их всегда жалко, что я у них такой… А за друзей ваших не переживайте. Они достойно погибли.

– Кто дал тебе право рассуждать об этом? – с негодованием спросил Пузырь.

– Да ведь понятно же! – вскрикнул Женечкин и, согнувшись, схватился за сердце…

Июль 95-ого года. Гражданская война.

Уже полгода в республике не затихали бои. В чеченское пекло вводили свежие батальоны, и древние горы Кавказа сотрясались от топота армейских сапог. Танки, бронетранспортёры, боевые машины десанта, пушки и миномёты полосовали израненную землю адской сталью смертельных снарядов, не зная, не желая даже знать, откуда проклюнутся зёрна безжалостных воинов, засеянных на пашне Ареса, фанатично преданных делу убийства, своим полевым командирам и скрытной тактике ведения боевых действий, которую называют партизанской.