– Не смейте продолжать! Ни слова больше! Я Вам запрещаю! – крикнул Мальчишка и одарил преподавателя таким взглядом, что у того всё похолодело внутри. – Пацаны, зачётки на стол. Все – на выход.

– Да-да, конечно. Вы правы, молодой человек. Простите, Вам ведь виднее. Пожалуйста, простите, – пробормотал в конец растерянный преподаватель.

Когда парни покинули аудиторию, Женечкин плотно прикрыл за ними дверь и упавшим голосом произнёс:

– Вы уверены?

– Да.

– Шансы избежать, уклониться, обойти, понаблюдать просто со стороны – есть?

– Никаких.

– А на благополучный исход?

– Самые призрачные. Один процент из ста.

– Скольких не досчитаемся на конце?.. Не лгать.

Радий Назибович отрицательно покачал головой.

– Понятно… Наша самая сильная сторона на вскидку.

– Непредсказуемость… Ни одному смертному не будет дано предугадать ваш следующий шаг.

– Не навредим?

– Только себе, кажется.

– Мне пора. Будем считать, что экзамен состоялся. Меченым выставьте по «четвёрке», остальным – «отлы», как обещали. Запишите наши фамилии: Магуров, Бочкарёв, Левандовский, Волоколамов, Молотобойцев и Женечкин.

– Но почему вам по «четвёрке»?

– Кому больше дано – с того больше спрашивается. Ещё вопросы?

– Мне уезжать?

– Нет. Когда всё начнётся, мы должны знать, что в городе есть хотя бы один человек, который будет понимать, что происходит. Вмешиваться в события Вам и людям, подобным Вам, запрещаю, иначе всё испортите. До свидания… И никому про нас ни слова.

Женечкин нашёл друзей на крыльце института.

– О чём базарили, Вовка? – спросил Магуров. – У меня нехорошее предчувствие.

– Сам не знаю. Он гнал, и я гнал. Мистика и гон, гон и мистика, а в результате у нас – по четвёрке.

– Вы с Арамисом друг друга стоите, ничего удивительного, – заметил Левандовский. – Только мне тоже как-то не по себе, да и Яшка тут ещё. Его редко чутьё подводит. – Алексей посмотрел на ребят и увидел, что они взволнованы, но ни за какие деньги не станут говорить о том, что их сейчас мучит, чтобы не накликать беду. – Проехали, пацаны. Кажется, несостоявшийся экзамен на самом деле чересчур состоялся. А теперь обо всём забыли.

– Забыли – так забыли, – сказал Волоколамов. – Подведём неутешительные итоги прошедшей сессии. Прорвались мы через неё чудом, а вон Артём с Мальчишкой – так те вообще с долгами. Подходы к учёбе надо менять, иначе отчислят.

Весь день после экзамена Радий Назибович был сам не свой. Вечером он сообщил некоторым коллегам по институту о своём открытии. Реакция преподавателей была однозначной:

– Как! Не может этого быть, ведь никаких предпосылок, ведь в своё время сами пытались, но не смогли. Потом хотели других воспитать, но всё тщетно. Тут какая-то ошибка, недоразумение.

– Не верю, коллега. Я внимательно наблюдала за первым курсом, со многими беседовала, прощупывала. У них каша в голове. Балласт. Ни ума, ни сердца!

– Самообман, Радий Назибович. Выпейте чайку и ложитесь-ка лучше спать. Утро вечера мудренее.

– Сколько, сколько?.. Шесть человек?.. Не один, не два и не пять что ли? Не великолепная семёрка, не святая троица, не двенадцать апостолов, не двадцать шесть бакинских комиссаров хотя бы, а заурядная шестёрка что ли?.. Почему не называете фамилий?.. Как нельзя?.. Кто запретил? Они запретили?.. Я смеюсь? Что Вы, что Вы. Смеюсь – это мягко сказано, меня сейчас просто в клочья разнесёт. При всём уважении, которое я к Вам питаю, Вы – сумасшедший… Они Вас уже строят, это уморительно… Да не горячитесь Вы. Что значит: имеют право?

– Ты себе надумал, дружище. Это всё нервное перенапряжение. Они над тобой посмеялись… Ах, это они сквозь слёзы смеялись! Как трогательно… Передаёшь их мне по наследству, значит… Ты, значит, их выявил, а я теперь работай. Ни тебе, Сергей Анатольевич, фамилий, а сам, мол, догадывайся во втором семестре, где – они, а где – не они. Спасибо, удружил.

Все телефонные разговоры Радий Назибович заканчивал одинаково:

– Вы есть неверующий Фома, Такой-то Такойтович. Мне Вас жаль. Я плююсь в трубку и прерываю с Вами дружбу. Потом опомнитесь, придёте ко мне с повинной, а я скажу Вам со своей гордой высоты: «Не знаю Вас, господин».

Напоследок Арамис решил позвонить ректору, Ларисе Петровне Орешкиной; о своём решении он не пожалел.

– Вы уверены, Радий Назибович?

– Говорю же Вам, что сегодня я их видел своими собственными глазами.

– Какие они из себя?.. Коммунисты есть?

– Право, не знаю.

– Подумайте, подумайте… Политические убеждения, моральные принципы…

– Ну, право, Вы ставите меня в тупик. Всякие есть. Мне пока не совсем понятно, что может связывать таких разных людей, но не вызывает сомнения, что они – друзья. Ребята, как мне кажется, идеально адаптированы под эпоху. Такие же, как все, и в то же время отличаются от своих сверстников. Все шесть – лидеры; если говорить образно, то одни – военного толка, другие – дипломатического. В общем, странный секстет. Думается, что для них не будет безвыходных ситуаций, потому что они хоть и разные, а играют в одной команде; когда один выстрелит и откровенно промажет, то другой в эту же, прямо в эту же самую секунду попадёт в яблочко. Странно и страшно – да?

Когда Арамис беседовал по телефону, в общежитии «Надежда» студенты праздновали окончание сессии. В комнату отдыха, которая занимала половину первого этажа, набилось человек пятьдесят полупьяных ребят. Студенты, разбившись на группы по 10—15 человек, травили свежие анекдоты, делились друг с другом последними новостями, обсуждали прошедшие экзамены и рассказывали смешные истории из студенческой жизни.

– … ей-богу, не лгу с этой проклятой Тамарой Павловной. Она ко мне подкатывает, а я ей: «Не смешиваю учёбу с личной жизнью». Вот так прямо и сказал, – уже успел наврать с три короба в одном из стихийно образованных кружков Бочкарёв. – Вот с места не сойти, если обманываю… Или вот ещё казус. Наш Арамис, Химический Элемент Назибович в свободное от работы время бутылки по мусорным бакам собирает. Своими глазами видел. – Увидев, что ему не верят, Артём ввёл подробности. – Я сам в шоке был. Думал, бомж какой-то, а присмотрелся – философ. Лицо опухшее, куртка на спине в двух местах прорвана, на ногах – стоптанные «аляски». Только на голове новая кожаная кепка на меху; знать, бережёт мозги-то от переохлаждения, боится застудить извилины, чтобы Аристотель в них ангиной не заболел. Вот так вот роется своей палочкой в поисках чебурашковой тары, а вечерком отмоется, надушится и новым рублём в аудиторию – шасть. – Насладившись гомерическим хохотом, Бочкарёв для пущей правдивости стал на сторону преподавателя. – Вот вы ржёте, а меж тем у человека, может, философия такая. Бомж – олицетворение свободы на земле. Никаких обязательств, думок о будущем, как у зверушек и птичек. Покушать нашёл – радость, в ментовку не попал – радость. Выпить удалось, найти, где переночевать – счастье. Счастье ведь не бывает маленьким или большим, не измеряется в тоннах или миллионах. Оно либо есть, либо его нет. Вся фишка в запросах. – Бочкарёв неожиданно для всех сник. – За скачущим воробышком полюби наблюдать, за работающим муравьём, и такие горизонты откроются, что и не передать словами. Вроде как досрочно в рай попадёшь.

Ещё перед одной группой студентов Женечкин показывал миниатюры. Ему ассистировал Магуров. Дамы были в восторге от пипеточной Моськи, лаявшей на слона. Парни хохотали над репризой «Серп и молот», потому что роль колхозницы с растрепавшимися косоньками – и где только был раздобыт парик – исполнял упитанный до кровомолочности Яша. Вовка, игравший рабочего, бил Якова Израилевича несуществующим молотом и приговаривал: «Жни, тётка, жни. Не выполняем план, Коба накажет». Когда внимание зрителей стало ослабевать, Женечкин отозвал Магурова в сторону, о чём-то быстро посовещался с другом и громко возвестил: «Миниатюра последняя. Ленин на броневике».