Семнадцатилетний Женя в сердцах сказал семнадцатилетней Ане: «С твоей сестренкой и то лучше получается!» Не только сказал. но и отвел четырнадцатилетнюю Олю, смотревшую на него преданными собачьими глазами, к своим не просыхавшим родителям. Расписываться еще рано. Когда через три года родился Миша, тоже было рановато. Потом уже пора, но Женя попросил: «Роди еще дочку!» Оля как раз дочку и родила – золотые детки. Еще пару лет пожили, на свадьбу почти скопили - Миша стал болеть, полеживать в больнице. Высокое внутричерепное давленье, или какой там термин употребляется. Женя огорчился и уехал – вопрос о свадьбе сам собой отпал. Олина мать как раз пошла на пенсию, в пятьдесят лет, с вредного производства. Оставив ей детей, Оля исчезла. Всплыла с черными крашеными волосами в дачном поселке – кассиршей круглосуточного магазина «Арбуз». Совала запечатанный кусок сыра под считывающее устройство – оно пищало – и устремляла на покупателя исподлобья новый жесткий взгляд: семьдесят шесть рублей девяносто три копейки. Озеро с чайками, высокий сосновый берег, березовая роща (земляника и белые грибы), торфяное болотце, откуда взлетали утки – всё было близко, но словно бы на другой планете. Работать в ночь Оля отказалась – дети! Получив на них пособие, приоделась – теперь это недорого. Сняла комнатку – до тех пор жила у подруги – взяла себе парня на два года помоложе, мойщика машин с частной станции техобслуживанья. Плату за жилье замотала: сын в больнице. Раздолбала замки, разорвала путы, прогуляла две недели, не забрала трудовой книжки – пошла вразнос. Поездила куда-то в сторону от станции – тоже магазинчик. Не удержала требовательного парня, плюнула на всё и вскоре объявилась в Москве, домработницей красавицы Юлианы, жены бизнесмена, занимающегося прокатом цветных металлов. Бродила по большой квартире в элитном доме. Щурилась на свое отраженье в дорогих аляповатых зеркалах. Не поднимала трубку на звонки, цедя сквозь зубы: а пошли вы все…. Заглядывала в бар, облизывалась на незнакомые этикетки, но притрагиваться не смела. Так давно не ездила к детям, что неудобно было и появляться. За окнами, не по-людски открывающимися, стоял беспросветный декабрь. Мокрый снег падал на асфальт, таял – не хотел ложиться.
Приехали в четыре утра, Юлиана с Вадимом и гость, художник Глеб – хозяева любят якшаться с богемой. Сами легли, а Глеб долго колобродил. Сумел нашарить бутылку нетвердой рукой, Оля подавала закуску. На рассвете глядела ему в лицо преданно, по – собачьи. Жизнь обошла по кругу.
Короткие солнечные дни в январе. Возле дома зеленые туи, высокая решетка, кирпичная проходная. Вблизи заросший овражек, откуда прилетают снегири – нарушители пропускного режима. У Оли выходной, она едет позировать Глебу. Позвал таки наконец. Сияет чистый снег, тени от свободно поставленных домов не задевают друг друга. В Пустоше никаких телефонов, и за отпущенные Оле часы всё равно не обернешься туда-сюда. Только до Новослободской и обратно. Туда с тяжким грузом, оттуда на крыльях. В Пустоше пусто, грустно и угольная пыль. Станешь исполнять всё, что должен – как раз на себя руки наложишь. Время такое… бремя такое.
Обнаженная натура у Глеба получилась несколько синюшной, но ведь и холодно было в холостяцкой квартире-мастерской. Мороз крепчал к вечеру, пора возвращаться. Перепихнулись наскоро, и Оля побежала. Хорошо – Юлиана подзадержалась, а то влетело бы по полной программе. Страшный груз полегчал. А что до крыльев – ишь разлетелась. В апартаментах темно, лампа горит у зеркала – колючие Ольгины зенья упорно его буравят.
Кроме любимых Вадимом представителей богемы, Юлиана держит лично при себе просто красивых кавалеров, на всякий пожарный. Не до всех доходит очередь, как и до одалисок в гареме. Из прислуги – Оля постоянная, две приходящих. И случилось невозможное: Юлианин запасной игрок снизошел до Ольги. Похорошела, подобрела, послала матери по почте довольно большие деньги. Март робко проглянул в просвет между тучами.
Я выходная, когда у Алены генеральная уборка. На автобусной остановке меня подбирает Денис. Замерзла? посадил рядом с собой. Это что, машина с золотыми кольцами? нет, солнышко на капоте играет. А ленты, шарики почему? обозналась, просто снежок порхает. Привез – недалёко.Я поехал в магазин, уберись пока. Часа два с небольшим его не было, успела и пропылесосить, и пол запущенный отмыть, и пыль везде вытереть, и сантехнику отчистить. Принес продукты – стряпала. После за стол, глаза в глаза. Перемыла всю его посуду – отнес в спальню на руках. Домой добиралась сама, автобус танцевал на скользкой дороге. Когда прощались, сказал: до следующего твоего выходного. Дождусь – приберусь, отстряпаюсь, будем обедать, словно давно женаты. Размечталась, заспешила, прилетела вся в мыле сменить Алену – не бранит меня моя Алена. Юлиана пришла – я успела разуться и раздеться, хлопочу, как ни в чем не бывало… везет мне в жизни.
В следующий раз убиралась при нем, он видики смотрел. Гляжу – Юлиана открывает его дверь своим ключом. Подрабатываешь, Оля? беги домой, не торчи тут… Алене пора уходить. Врет, только спорить ведь не станешь. Денис ее обнимает, шубку снимает. Я сапог не на ту ногу натягиваю – еле разобралась, и за порог. Позвонила ему назавтра, когда никого у нас дома не было. Поднял трубку – не Юлиана - и положил. Не Москва, а пустоша, и земля под ногами проваливается.
Прокралась ночью в хозяйскую спальню – живут без замков. Кровать не на двоих – на четверых. Юлиана ближе к двери, Вадим у окна. Убить тихо, чтоб не вскрикнула. Войти одетой, с документами в кармане. Двери в тамбур и на площадку пусть открыты будут, лифт вызван. Только как через проходную? подкоп что ли с вечера сделать к оврагу? Постояла, вышла и лежу не сплю. Завтра апрель начинается – с обмана. И моя жизнь так.
Юлиана Аркадьевна, мне бы к детям съездить… и мать повидать. Поджала губы: ни Алену, ни Тосю ночевать я не оставлю… ладно, Вадим Петрович улетает на два дня в Амстердам… поезжай, справлюсь. Небось справишься! Денис, подай-принеси! А домой позарез нужно: вдруг на всю жизнь в тюрьму. Весна в начале, снег не сошел. Ой, не обойдется – заест обида, сто раз с ума сойду. В Пустоше вербочка над озером проклюнулась, лед на мелком заливе треснул – пришлось обходить. Воздух трепещет, будто на ухо шепчет: Бог с ней, пускай живет… нет, обе в пекло пойдем. На крыльцо шагнула с деньгами в руке, чтоб мать сразу не убила – год я скрывалась. Аньки нет, живет с каким-то в Черустях. Отец лежит – ни работать, ни пить не может… свое выпил. И Женькин помер, не дожил до пятидесяти. На похороны мой приезжал – сюда не зашел. Пристрелила бы, было бы из чего. Мать деньги считает – руки трясутся, я обоих детей на коленях держу. Глажу и думаю: чтой то я людей извести хочу? Их ростишь-ростишь, вон какие бледненькие. Молотком по башке пристукнуть – много ума не надо. Дала им по конфетке и утихомирилась.
Через проходную бежала – поздно было, охранник мне дверь отпирал. Вошла в переднюю – свет горит. Должно быть, хозяин прилетел из Амстердама, где у него дама. Споткнулась обо что-то, подняла молоток… руки в липком… Господи, кровь. Разум помутился – бросилась с молотком в спальню. Лежит моя разлучница, головушка размозженная… и ключ в замке ворочается… Вадим Петрович. Упала замертво на ковер, очнулась в наручниках.
Она себя утопит. Тянет ко мне угловатые руки: «Гражданин следователь, Константин Иваныч… я убила… мыслью убила, ненавистью… про молоток подумала – так и вышло… черт за меня сработал». Придется вызвать черта на очную ставку. Топит ее и хозяин, охотно подтверждая любую версию – нынче одну, завтра другую. Вадим Петрович, молоток Ваш? – Мой. – Ольга говорит: у них такого старья нет. – Значит, Ольга привезла из Шатуры. – Из Пустоши, Вы хотите сказать? – Да, в сумке… специально. – В ее сумку не влезает. – В чем угодно… в пакете, в кармане, в рукаве… устал уже! – Ведь Ольга знает, где у Вас инструменты… подробно описала. – Знает, к несчастью… даже лучше меня. – Зачем же было везти? – Сумасшедшая… немотивированные поступки. В общем, хозяина первоначальная версия вполне убеждает, а меня нет. Явилась Ольгина мать – законченная алкоголичка, и тоже услужливо топит, дура набитая: «Деньги прислала… большие… потом еще сама привезла… откуда столько?» Оказалось – в пределах Ольгиной месячной зарплаты. Просто мать в таких масштабах не мыслит… рубит сук, на котором сидит. Ольга не безумна – одержима раскаяньем… самого замысла не вынесла… устрашилась. Но положенье ее незавидное. Момент наступления смерти в пределах точности его определения совпадает со временем возвращения подозреваемой. Оля, ты черта убегающего не видала? – Я сама думала, как через проходную ночью уходить… решила сделать подкоп к оврагу у забора. Проверил наутро – есть подкоп! осыпался, мальчик лет семи его расчищает малышовой лопаткой, а гувернантки болтают в отдаленье. Как тебя зовут? – Паша. – Ты копал? – Я только подправил… совсем немножко – Зачем? – Убежать от Алины Степановны, в овраг или куда угодно. – Давно тут существует лаз? – Обнаружил в понедельник, как из школы пришел. – Не раньше? ты уверен? – Я каждый день с этого угла в овраг гляжу. Из оврага пахло ожившим ольшаником, птицы переговаривались о птичьих своих делах. Паша, ты тут никого чужих не видал? не находил чего-нибудь такого? Подает мне ржавую жестянку. – Не то… хотя бы пуговицу. С готовностью начинает отрывать свою – я его останавливаю. Оля, как ты думаешь, кто мог сделать подкоп? – ОН… мысли мои подслушал… нельзя никому смерти желать… ты поди вырасти… а то убивать. И тут я ЕГО увидел, кудрявого, в тельняшке, с демонически поднятой правой бровью. Прошел мимо милиционера… глаза отвел. Ввалился в следственное помещенье, фамильярно похлопал по плечу оторопевшую Ольгу. Отступил на пару шагов, вытянулся в струнку, отрапортовал: свободный художник Глеб Поймин добровольно прибыл для дачи показаний по уголовному делу.
