Когда отравилась вторично Анхен – легче, чем в первый раз – Алеша уже работал фельдшером. С Павлом моим Игнатьичем откачивали вдвоем. Откачали, Бог не без милости. Только вот стала чахнуть, точно Марфа Собакина. Ровно ее кто испортил ли опоил. Петя же по-советски расписался с Фаиной, увез в Москву – коммуналка его на Башиловской – и на работу приткнул. О вузе сейчас разумней не заикаться… опасное время… не надо лезть на глаза. Раскроева арестовали. Думала: выгонят нас из усадьбы. Нет, Запоев молчит. Наведывался о здоровье, покуда Анхен лежала. Я сказала Алеше: поди к своему Распутину бишь Авдею… Господь простит.

Авдея не было видно, лишь неуемный рыжий Разбой в пожелтевшем малиннике рыскал. Я постоял подождал и ушел под моросящим дождем. Однако Авдей поздней осенью к нам не раз приходил: следы большеногого мужика с полдюжиною волков на дорожке тогда оставались. Тетя Анечка встала, снова что-то вязала и пела теперь вот так:

То не плачи, то не стоны,

То бубенчики звенят,

То малиновые звоны

По ветру летят.

Звоны и впрямь неслись откуда-то с хуторов – или Авдей кроет крышу невидимой нам избы? А тетя Анечка всё надрывала душу:

И зачем спешит он к месту –

Я найду ему ночлег.

Я совью ему невесту

Белую как снег.

Прихвачу летучий локон

Я венком из белых роз,

Что растит по стеклам окон

Утренний мороз.

Слушал ее и видел сплошную сумятицу впереди.

Я успокоилась было за Анхен. Декабрь стоял снежный и вьюжный – не приведи Господь. В ранние сумерки, меж собакой и волком, заметаю порог. Тут-то пришел товарищ Запоев свататься к бедной к ней. Она его сейчас выгонит – он тут же выгонит нас. Не выгнала, обласкала. Господи, как ее жаль!

На удивленье свету Василий Власьич Запоев оказался человеком порядочным. Стоически стерпел отъезд в Москву бывшей учительницы недоспасовской школы Анны Иванны Ильиной с девятилетней дочкой. Сам отвез их к поезду в кабине грузовика. Грамотного человека в Москве всегда ждут… и со здоровьем у ней зимой было неважно. Здесь отлично справляется сестра ее, Александра Иванна Теплова. И фельдшерский пункт их племянника, Алексея Федорыча Недоспасова, у нас в деревне работает хорошо… доктор Теплов помогает в трудных случаях. Что, товарищи, может закрепим за ними те три комнаты, за стенкой? единогласно? пиши, Клим. Фельдшер пусть живет постоянно, инструменты держит, то се. К деревне поближе… вдруг ночью роженицу привезут. (И привозили, случалось.) Всё не в город трястись. Учительница учебники может оставить, тетради… не из Орла таскать. Наша колхозная интеллигенция… верно я говорю, товарищи? Товарищи были свои, недоспасовские. Их оголтелую преданность усадьбе приезжий председатель уже раскусил. Умышленно промолчал о том, кем построены и оснащены школа, фельдшерский пункт. Кем лес посажен, овраги кустарником укреплены. И без него помнят. О воеводе Недоспасове, боронившем эти земли от набегов с юга, не сказал, поскольку не знал. Знали краеведы в орловском музее, да и тех посадили, то и не знал никто. Ни к чему было. Земля лежала, беззащитная перед накатывающимся девятым валом безвременья, и все председателевы достоинства ничем не могли помочь. Скорей его снимут, чем он тут наладит. На опустевшем охотинском хуторе мычали коровы, не выполнив план по надою. На горелом Авдеевом денно и нощно стучал молоток. Хозяин строил – невидимое, несгораемое – и никому не прощал.

Велика Москва, а спрятаться негде. Аннетт единственный раз пошла в театр – и бежала, завидев Петю с Фаиной. Ведь это теперь на всю жизнь… в ее семье… хуже любого застенка. Что травиться мать малолетней дочери не имеет права – в резких словах объяснил ей Раскроев, прежде нежели сел. Еще он успел устроить Аннетт без диплома преподавать немецкий в пединституте на Пироговке. Ее экзаменовала старая дама-смолянка, осталась довольна. Советских кадров не хватало на этой ниве. Маришеньке скоро десять, у ней есть подруги. Любит остаться одна в большой квартире, вертеться у зеркала, мерить мамины шляпки. Сдать комнату Анхен боится: могут отнять за ненадобностью. Лучше сидеть взаперти, авось и забудут. Эврика! в консерваторию Петя Фаину не поведет: та всегда ненавидела занятия музыкой. Анхен сперва зачастила в Большой зал, потом поступила на вечерний по классу вокала: у ней открылось хорошее меццо-сопрано. Вот вам «на фартучках петушки, золотые гребешки»… цыганкин пион без стебля, что был завернут в платочек. Мука отступила, произошло как бы переключенье. Есть равновеликие вещи их немного, но музыка и любовь в этот перечень входят. Во всяком случае, для нее. И хватит уже травиться.

Фельдшерский пункт на краю деревни, по дороге к усадьбе – можно идти пешком. До города вчетверо дальше. Сентябрьское золото в низком квадратном оконце – как на иконе оклад. У Алеши для фельдшера слишком длинные волосы, поверх линялая белая шапочка с оборванными тесемками, халат не по мерке на узкой спине разошелся. Белый монах. На кушетке сидит его черный учитель. Авдеюшкины глаза цыгановаты и быстры, его борода кудрява, а сапоги блестят. Ощерился волчьей улыбкой. Ежовщина на дворе, Вольфензон уже арестован, Запоев носит всякий день смену белья в портфеле. Авдей возлагает руки на каждую склянку с мазью, на каждую ампулу сыворотки, на пузырьки микстур. Алешино врачеванье, все говорят, помогает, но что за этим скрывается – ты поди разбери. Авдеюшка долго смотрит в золотое оконце, потом говорит: «Не тронут Тепловых, тебя и Анну. Я вас у этих дьяволов в карты вчера отыграл». Алеша глядит неотрывно в смеющиеся глаза. Ну ладно… в карты так в карты. А как же Петя с Фаиной? Авдеюшка не сказал, Алексеюшка не спросил. В зеленой бутылке стоит букет из осенних астр. Авдей выдергивает стебелек затесавшейся травки под названьем «костер безустый». Пропускает сухой султанчик между корявыми пальцами, подмигивает Алеше: петушок или курочка? Тот молчит. Авдей отвечает: курочка – и показывает Алеше комочек из пыльных семян. Оборачивается к ходикам с картинкою на доске и оловянной гирькой в виде еловой шишки. Подталкивает маятник: «Не волнуйся, Алеша… успеет твой брат уехать… им всё равно кого».

Сидят на Ярославском вокзале почти уже сутки. Фаина на скамейке промежду чужими мужчинами, Петя на чемодане. Арестовали обоих сотрудников, с кем он должен был ехать. Петя с Фаиной из страха дома не ночевали. Билет обменять, уехать пораньше не получилось. Только бы не пришли за ним к поезду, а там как-нибудь. У Фаины теплые щеки даже на расстоянье и трогательная корзинка из кос. Когда (если) увидятся, она будет совсем другой: ей двадцать, в этом возрасте быстро меняются. Ехать Пете до Омска, после на пароходе по Иртышу и Оби до Салехарда. В конце навигации, почти впритык к ледоставу… место ему бронировано – первым классом… три места. Наши перроны по образцу французских: чугунное кружево и часы на столбе. Идут они очень медленно – или у Пети спешат? Огромные стрелки дрогнули, словно большие усы, и двинулись пошустрее. Состав немедленно подали, объявили посадку. Посадят. Петя только вошел в купе – дали сразу же отправленье. Фаина еле успела выскочить… вагон оставляет перрон. «Вот она, - сказал запыхавшийся неприметный мужчина в штатском другому точно такому же, - берем ее, у нас равноправье… и нужно еще двоих».

Светлый июнь – он и в Москве июнь. Снова у Пети не получается горе. Приехал после зимовки не в коммуналку, а к Анхен: Мариша в пионерлагере, ей одиннадцать лет. Пете с Анхен такая судьба: обманывать тех, кто сидит. К дьяволу только сунься на хутор – живо к рукам приберет. Век-волкодав кидается на слабые плечи Фаины - ее красота в лагерях хуже любой вины. Что возвратится к Пете вместо холеной Фейгеле? вообще - возвратится ли – трудно вообразить. Das ist ein Löffel… das ist eine Gabel… аккуратные локоны… клетчатый бант в кудрях. И Анхен, полуголодная, склонилась над головой..