Она ушла с подносом. Нильс оставил книгу на сиденье кресла и пошел мыть руки.
Она слабо улыбнулась, когда он встал на цыпочки, чтобы открыть кран.
— Ты подрос, doushka.
— А?
— Ты больше не подставляешь кресло, чтобы умыться.
— Винни не разрешает мне. Говорит, я уже большой.
— Это я и имела в виду.
— Боже, жара, как в Чикаго, можете мне поверить, — простонала тетушка Ви, вновь появляясь на кухне. Все та же духота стояла в вечернем воздухе, и кухня была вся раскалена. Вентилятор раскачивал ленты липучки, черной от мух, кроме них, ничего не двигалось. Нильс убрал книгу, чтобы тетя могла сесть, и та взяла тарелку холодного лосося с салатом из водяного кресса, приготовленного для нее Адой.
Возле стола стояла переносная плетеная люлька, в ней лежала дочурка Торри, маленькая Евгения, ничем не укрытая из-за жары. Нильс наклонился над ней и дал ей поиграть своим пальцем, потом погладил розовый животик. Он ласково улыбнулся в ответ на ее бессмысленную улыбку и покрутил ручку музыкальной шкатулки, лежащей у головы девочки.
— Рессел был самый прелестный младенчик, какого я только видела, — сообщила тетя Валерия. — Никогда не плакал, даже когда проголодается. — Неужто никогда не станет прохладнее? — простонала она, поднося вилку ко рту.
— Ночью пойдет дождь, а потом станет холодно, — объявил Нильс.
— Нет, — возразила тетушка Ви уверенно, — бюро погоды предупредило, что дождя не будет раньше субботы. Это просто...
— Сегодня, — настаивал Нильс. — Вот увидите.
На лице тетушки было написано: ну что поделаешь с этим мальчишкой!
— Скажи, разве сегодня не пятница? — спросила она вдруг. — Тебе не пора в церковь?
— Сегодня нет репетиции хора — Пеннифезер уехал на мыс Код.
— Счастливчик Пеннифезер, — сказала тетушка Ви, обмахиваясь.
Нильс кивнул с обескураженным видом. Похоже, все уехали, кроме него самого. Торри и Райдер уехали на Индейский перешеек, их пригласили погостить отец и мать Райдера, жившие там в пансионате. Детей в пансионат не допускали, поэтому дочку они поручили Аде и тетушке Ви.
— Да, — заговорила последняя скорбно, — я полагаю, мы не будем проводить в этом году Памятный обед.
— Почему бы обеду и не быть? — спросила Ада.
Тетя Валерия посмотрела изумленно:
— Как, после всего: одно, потом другое... я считаю...
— Мы устроим обед, как намечали, — возразила Ада. — Это семейная традиция, и наши частные трудности не должны быть помехой.
— Но хорошо ли, если в доме будут посторонние? И бедная Саня...
— Саня даже не узнает, что они здесь. Это же не народное гулянье, ты знаешь, это семейный ритуал. В честь дедушки Перри. К тому же некоторым обед поможет отвлечься от неприятных мыслей.
— Ну ладно, — сказала Валерия примиряюще. — Опять тебя челюсть беспокоит?
— Ночью зубы болели, — сказала Ада, ощупывая щеку.
— Клеверное масло, вот что помогает от зубной боли. Я уверена, что у аптекаря оно есть. Помню однажды, когда Ресселу было семь — в тот год мы отдыхали в Висконсине, — у него была ужасная зубная боль. Мы отдыхали на озере, ни одного дантиста поблизости, но я вспомнила, что положила в аптечку клеверное масло. Буквально капельку. И вы знаете, больше у Рессела никогда не болели зубы, всю жизнь. Пять лет после...
Она замолчала, когда семичасовой трамвай прозвенел мимо — динъ-динь-динь — в сторону Паккард-Лэйн.
— Опять опаздывает, — сказала Ада.
Нильс улыбнулся:
— В соответствии с обыкновением.
— Ох уж эти твои умные словечки, — хихикнула тетушка Ви. — Прямо как Холланд любил говорить.
Жужжание вентилятора казалось громче в застывшем безмолвии комнаты. Долгое время никто не произнес ни слова. Потом опять заговорил Нильс:
— Что же там в конце линии, хотел бы я знать.
— Что ты имеешь в виду, детка?
— Экспресс до Тенистых Холмов. Что на конце линии, там, в Вавилоне?
Женщины обменялись взглядами, и тетушка Ви вдруг продолжила ранее оборванную фразу:
— Пять лет, я сказала? Да... Это играют «Амос и Энди»! Нильс, дорогуша, будь ангелом, отнеси клюшки дяди Джорджа в кладовую в коридоре, будь добр.
Ада убирала в холодильник блюда, накрытые пергаментом. Выбросила объедки в ведро, побрызгала под раковиной оксидолом. Потом вымыла руки и, вытирая их фартуком, пошла из кухни.
— Что... — начал Нильс, сидя в кресле.
— Надо принять лауданум. Побудь с ребенком.
Нильс завел музыкальную шкатулку и, пока наигрывала мелодия, придвинул кресло ближе к люльке, положил толстую книгу на колени и раскрыл ее. Книга была переплетена в потертый бархат, уголки обтрепались и отвалились.
— Ну, детка, хочешь посмотреть картинки со своим дядюшкой? — сказал он ласково, листая страницы. Он задержался на фронтисписе, его загорелая рука разгладила страницу и придвинула книгу ближе к голове девочки. — Видишь? Избранные иллюстрации Доре: Библия, Мильтон, Данте — «Ад», Данте — «Чис...» — он запнулся на слове. — «Чистилище», я так думаю. Я думаю, это такое место, где плохие люди ходят — все по кругу, по кругу. — Он задержался на изображении темной фигуры с крыльями, как у летучей мыши, летящей сквозь пространство к закрытому облаками шару. — «Сатана, приближающийся к пределам Земли», — прочитал он и стал листать дальше. Сатана — это дьявол, и он очень плохой, — отметил он. — Он хуже всех на свете. Он любит творить зло. — На следующей картинке был заросший волосами, полуголый мужчина, плывущий в лодке по воде. — Это Харон, перевозчик в аду, детка; он пересекает реку, видишь? Эта река называется Ахерон, река скорби, и он плавает туда и обратно, бесконечно. — Он перелистал еще: изображение чертей, бесчинствующих в конклаве, пляшущих демонов, сворачивающихся в клубок змей и разворачивающихся драконов, людей, переживающих адские муки. Все это он описывал с удовольствием, минуя завлекательные картинки Рая, — между этими страницами лежали засушенные листья: дуб, клен, сассафрас, один или два цветка, роза, несколько лепестков подсолнуха.
Потом он уставился на страницу, долго молча глядел на нее, глаза его изучали гравюру, вникали в мельчайшие подробности. Ребенок пискнул.
