Исследователи прошлого столетия считали, что различным уловкам и хитростям при ведении переговоров русские дипломаты научились у греков, которые прибыли в Москву в свите Софьи Палеолог и позднее в течение многих лет выполняли ответственные дипломатические поручения Ивана III за границей и при московском дворе. Действительно, среди них были образованные люди, знатоки византийских традиций, продолжавшие честно служить своей новой родине еще при Василии III: например, Юрий Траханиот и его племянник Юрий Малый, Дмитрий и Мануил Ралевы и некоторые другие. Вероятно, они помогли становлению следующего поколения русских дипломатов, активно выступившего уже к началу XVI в., а заявившего о себе еще раньше. Однако не следует забывать, что не менее прилежными учениками византийцев были и дипломаты республики Святого Марка. Именно венецианцы сначала в Италии, а затем и в других странах Южной Европы распространили многие приемы византийского дипломатического искусства. И в России, и в Западной Европе средства применялись одни и те же, во всяком случае весьма схожие, хотя, конечно, существовали и различия, обусловленные особенностями исторического развития Русского государства, национальными обычаями и характером международных отношений внутри восточноевропейского региона.

Жан де Лабрюйер (1645–1686 гг.) писал о дипломате своего времени: «Вся его деятельность направляется двором, все его шаги заранее предуказаны, даже самое незначительное его предложение предписано ему свыше; тем не менее в каждом трудном случае, в каждом спорном вопросе он действует так, словно только что принял решение сам и руководствовался при этом лишь мирными намерениями». Лабрюйер говорит о дипломатах западноевропейских, но как тут не вспомнить исключительно подробные «наказы», которые получали русские послы, отправляясь за границу, и которыми предусматривались буквально каждый их шаг и каждое слово. А пышные декларации мирных намерений, без чего не обходились ни одни переговоры между Россией и Речью Посполитой, Россией и Швецией?

«Он распускает ложный слух об ограниченном характере своей миссии, — продолжает Лабрюйер, — хотя облечен чрезвычайными полномочиями, к которым прибегает лишь в крайности, в минуты, когда не пустить их в ход было бы опасно… Он хладнокровен, вооружен смелостью и терпением, не знает устали сам, но умеет доводить других до изнеможения и отчаяния. Готовый ко всему, он не страшится медлительности, проволочек, упреков, подозрений, недоверия, трудностей и преград, ибо убежден, что только время и стечение обстоятельств могут повернуть ход событий и направить умы в желательную для него сторону. Порою он даже прикидывается, будто склонен прервать переговоры, хотя как раз в это время больше всего хочет их продолжать; если же, напротив, ему дано точное указание употребить все усилия, чтобы прервать их, он с этой целью всемерно настаивает на их продолжении и окончании».

Не так ли вели себя польско-литовские и шведские послы в Москве, а русские — в Вильно, Кракове и Стокгольме? Бесконечные «торги» и сокрытие истинных полномочий, мнимое желание вернуться на родину и мнимая же готовность продолжать переговоры, когда полученные предписания требуют обратного, — все это знакомо, все это было.

«Он принимает в расчет все, — завершает Лабрюйер свое эссе о дипломате, — время, место, собственную силу или слабость, особенности тех наций, с которыми ведет переговоры, нрав и характер лиц, с которыми общается. Все его замыслы, нравственные правила, политические хитрости служат одной задаче — не даться в обман самому и обмануть других»[241].

Эту характеристику можно с равным успехом применить и к французским дипломатам эпохи Людовика XIV, и к русским дипломатам времен Ивана Грозного, Бориса Годунова или первых Романовых.

В дипломатической полемике часто использовались примеры из истории — русской, всемирной и священной, — различные документы царского архива, свидетельства летописей, цитаты из библейских и святоотеческих текстов или аллюзии на них. Последнее было особенно распространено в тот период, когда во главе Посольского приказа стоял дьяк И. М. Висковатый, один из образованнейших людей России того времени. Он был настолько «навычен» слогу церковно-учительской литературы, что, ему даже поручали писать грамоты от имени самого митрополита Макария. Висковатый создал при Посольском приказе небольшую библиотеку, которая использовалась для дипломатических нужд. Состав ее определить трудно, но мы знаем, что среди книг этой библиотеки были какая-то «датцкая козмография» (сочинение по географии), мусульманский Коран, русские «летописцы», польские и литовские хроники, сочинения Иоанна Дамаскина и Иоанна Златоуста. Были, вероятно, и другие книги, нам неизвестные. Эта библиотека могла быть слита с царским книгой хранилищем после казни Висковатого в 1570 году, когда на смену ему пришли гораздо менее образованные братья В. Я. и А. Я. Щелкаловы. Но при Висковатом цитаты из Библии и «отеческих» писаний постоянно употреблялись не только в дипломатических документах, но и во время устных переговоров, что требовало свободного владения цитируемым текстом.

Обычным приемом полемики было проведение аналогии между конкретной политической ситуацией и ее библейским архетипом. Объясняя в 1559 году литовским послам причины Ливонской войны, бояре вспоминали Евангелие от Матфея: «Аще в котором дому не приимут вас, прах от ног ваших отрясете во свидетелство их». И далее: «Целихом Вавилона и не исцеле, и несть ему откуды помощи». Известно, что в качестве одной из причин Ливонской войны было распространение в Прибалтике лютеранства. «Вавилон» — это впавшая в ересь лютеранская Ливония. А поскольку учение Лютера и в Литве находило все больше сторонников, то даже взятие Изборска отрядом литовского воеводы Полубенского декларировалось как «плен Сиона от Вавилона». Царь наказывал Ливонию за «вины», совершенные по отношению не только к нему самому, но и к богу. Недаром бояре обещали, что царь простит «вифлянтов», если они «вразумеют будет к богу исправитися». В борьбе столкнулись не Ливонский орден и Москва, а новый Вавилон и «разумный Иерусалим». Поход в Прибалтику был предпринят во исполнение божественной заповеди: как говорили бояре, «по божию слову, всяк пастырь душу свою полагает об овцах и иных в паству привести желает, и яже не суть от двора его, да глас его слышат, и будет едино стадо, и един пастырь!»[242].

Любопытна часто применявшаяся при Иване Грозном формула «а ныне тот же бог». Настаивая на том, чтобы литовские послы признали царский титул Грозного, бояре вспоминали: «Александр король деда государя нашего не учал был писати „всеа Руси“, и бог на чем поставил? Еще к тому Александр король и многое свое придал, а ныне тот же бог!»[243]. В другой раз после рассказа о походе русских войск из Киева на Царьград, который должен был показать могущество родоначальников династии русских государей, последовало заключение: «А ныне тот же бог и государя нашего правда». Правильность конкретной позиции зижделась на представлениях о неизменности миропорядка. Ироническая формула выражала уверенность в будущей поддержке царя высшими силами по аналогии с помощью, уже оказанной этими силами его предшественникам на престоле.

В 1568 году, когда на переговорах в Москве литовские послы потребовали возвращения Полоцка, за пять лет перед тем взятого русскими войсками, бояре в ответ рассказали следующую историю. Некий «философ Иустин», вознамерившийся «поискати премудрости свыше всех философ», ехал берегом моря и увидел отрока, копавшего в песке яму. На вопрос философа отрок отвечал, что хочет голыми руками наполнить эту яму морской водой. Философ усмехнулся: «Младенчески еси начал, младенческое и совершаешь!» На это отрок возразил, что «младенчески» рассуждает сам Иустин, задумавший стать мудрее всех философов. Затем загадочный отрок исчез — «и невидимо бысть отроча», а Иустин «то в себе узнал, что выше меры учал дело замышляти»[244]. По мысли бояр, литовские дипломаты могли сопоставить собственные претензии на возвращение Полоцка с претензиями незадачливого «философа Иустина».