Ага, сердито подумал Жолт, лезет, чтоб всем было видно, какой он замечательно умный.

– Цвет ведь тоже вибрация. Красный, например, состоит из семисот колебаний. Правда, господин учитель? – кокетливо прочирикала девочка с русой косой.

Тоже умничает, безмозглая курица, думал Жолт, и совсем не догадывается, как больно поддела Дани. Ведь Дани с его отвратительным зрением даже представления не имеет о красном. В глазах Дани совсем другое число колебаний.

Мать приглашала одноклассников Дани на домашний вечер, каковой был назначен на среду, в шесть. Жолт подался назад, потому что в дом Дани приглашали не всех, некоторых «ненормальных» обычно не приглашали. А Жолт Керекеш относился к их числу. Значит, он лишний. Кто же, в таком случае, будет? Кучка благопристойных, смирных созданий, аккуратненько шаркающих ногами под магнитофонную музыку и заботливо прихлебывающих какао… до девяти… вот и все.

Дани, напрягаясь, смотрел по сторонам, но Жолта все-таки не увидел. А Жолт отступал медленно, осторожно, как скрывающийся в лесу индеец, – так ему не хотелось быть замеченным. Ни под каким видом не желал он себя навязывать.

Жолт собрал в дорогу Зебулона: взял намордник, надел тесный ошейник – все. Табель с отметками он засунул между рубашкой и пуловером. Потом рывком стянул потуже широкий пояс расклешенных джинсов.

Зебулон косился на хозяина подозрительно, потому что ненавидел трамвай и намордник. На остановке, однако, он покорно сунул голову в кожаную сумку и с таким проворством вскочил в трамвай, будто в конце пути их ждали несказанные радости. Но в глазах его не было блеска, и поза была самой несчастной: лапы иксом, когти судорожно вытянуты, хвост где-то под животом. Время от времени он принюхивался к двери.

Жолт рассеянно глядел на людную, суетливую улицу.

Тягостную церемонию семейного обеда он перенес сегодня с еще большим трудом, чем обычно. Пока Беата болтала о конкурсе рисунков, а Тибор робко намекал на вечерний массаж, Жолт с чуть презрительной миной на неподвижном лице украдкой следил за отцом. Когда отец начинал говорить, сердце у Жолта ёкало. Время тянулось дьявольски медленно. Но всему бывает конец, и. когда Жолт с яблоком в руке скромно поднялся из-за стола, никто его не удерживал.

– Папа все еще в состоянии войны, – пробормотал с удивлением Жолт.

Отец с ним не разговаривал уже несколько недель. Молчание было плотным, и Жолт был растерян, хотя притворялся веселым и выжидал. Чего? Он не знал и сам. С достоверностью утверждать можно только одно: недостатка в настойчивом внимании отца сын отнюдь не испытывал. По вечерам, когда они сидели перед телевизором, отец время от времени останавливался у них за спиной, и у Жолта начинала пылать голова – он боялся, что будет вырван из безопасности, которую ему обеспечивал телеэкран. Он забыл уже, как разговаривал обычно с отцом, когда они еще разговаривали. Ему чудилось, что отец бросал ясные, круглые фразы, они катились к нему легко и плавно, а он хитро от них уклонялся и что-то ворчал.

Жолт хотел бы поверить, что глупое положение, в котором оп находился прежде, больше никогда не вернется, что отец его «выпустил из рук» окончательно. Но тут же внутри него раздавался едва слышный голос: «Не окончательно, нет». Был ли угрожающим или ободряющим этот голос, определить Жолт не мог.

Если бы отец хотел разговаривать о другом, а не только об успеваемости и «будущем», Жолт рассказал бы ему, в какой прекрасной форме находится Зебулон: как отличился он на горе Шаш, сдав успешно экзамен и получив бронзовую медаль. Каким интересным и человеческим мог стать разговор о Зебулоне!

Но Жолт, к сожалению, изменить «педагогическую» тему не может, потому что между ним и отцом другой темы для разговора нет, а сейчас даже и этой единственной нет. Есть лишь сообщение, переданное Магдой и устанавливающее неприятный факт: только благодаря отцу Жолта Керекеша перетащили в восьмой класс.

Никто не говорил Жолту, что табель с отметками надо показать матери. Ей уже, наверно, доложили по телефону, что сына с грехом пополам перевели в следующий класс и что прочие его отметки – тройки и единственная пятерка по биологии – не представляют собой сколько-нибудь отрадного зрелища.

Несмотря на все это, он сунул под пуловер табель с отметками.

Жолт надеялся, что на улице Яс не окажется ни гостей, ни родственников, что у мамы, быть может, счастливый день и она не будет поминутно потирать глаза. А из-за табеля он и вовсе не беспокоился. Магде-один, разумеется, неприятно, что сын ее скверно учится, но свои огорчения, как и вечную мигрень, она всегда умела скрывать. Жолт видел тысячу раз, как незаметно, беззвучно мать плачет от боли: просто глаза ее наполнялись слезами. С ее красивого, овального, матового лица никогда не сходила чуть застывшая жизнерадостная улыбка. Видеть эту улыбку было тягостно. Однажды мама сказала: она так привыкла к головной боли, что без нее чувствовала бы себя, наверное, странно. Неприятно принимать лишь кучу таблеток, потому что от них пропадает аппетит. Только и всего. Неужели только-то и всего? Чтоб не быть никому в тягость, мама притворяется и лжет просто с блеском. Она вынуждена лгать вечно, потому что не хочет вечно жаловаться.

Это объяснение Жолт услышал как-то от Керекеша и поверил каждому слову.

Готовясь к встрече с матерью, Жолт всегда волновался и одновременно радовался: они так душевно, с таким удовольствием болтали друг с другом часок-другой. Потом мама вдруг умолкала. Она утомлялась. Она всегда очень быстро утомлялась, в этом была ее беда.

Когда в прихожей они обнялись, сын испытующе заглянул в лицо матери, но ничего на нем не прочел.

Магда-один была очень красива. Белое трикотажное прямое и очень свободное платье удачно скрывало ее худобу; на бледном выпуклом лбу под большим темным узлом волос едва заметно проступала вертикальная тоненькая морщинка; продолговатое матовое лицо освещала привычная радостная улыбка. Даже в глазах Жолт не заметил предательского влажного блеска и поэтому быстро определил, что мама действительно рада встрече, хотя на Зебулона поглядывает с некоторой боязнью.

– Его не надо бояться, мамочка, – сказал Жолт.

– Я не боюсь, – сказала она, не испытывая при этом к Зебулону никакого расположения. – Как поживаешь, песик?

– Поздоровайся, Зебулон! – приказал Жолт.

Зебулон тявкнул.

Мать вздрогнула от его трубного голоса, потом похвалила щенка за ум.

Они прошли в комнату, тесно заставленную мебелью и слегка пахнувшую пылью, и Жолт, примостившись в кресле, стал рассказывать о горе Шаш, о собачьих драках, в которых участвовал Зебулон. Рассказывал, зная, что мать это ни капли не интересует. Тем не менее она внимательно слушала либо делала вид, что слушает, и тем временем обслуживала Жолта, как заправская официантка. Она принесла холодное жаркое, хрен, апельсиновый сок. Жолт ел неохотно, но сока выпил два стакана.

Мать говорила о своих учениках. Изредка Жолт у нее их встречал. К ней ходил разный интересный народ, в основном студенты – русские, вьетнамцы, арабы. Мать учила их венгерскому языку. Среди учеников был один сириец, Хасан. Он приезжал в огромнейшем «мерседесе», денег у него была куча, и этому удивляться не приходилось, потому что отец Хасана был какой-то эмир и будто бы имел восемь жен. Последнее обстоятельство Жолта особенно забавляло, и положению Хасана он ничуть не завидовал – восемь мамочек все-таки многовато.

Мать сообщила новость: Хасан собрался жениться на венгерке, эмир поэтому страшно разгневан и грозит отречься от сына. А Хасану придется продать «мерседес»!

Потом Жолт увидел, как веки матери стали медленно опускаться. Он вытащил табель:

– Спокойно, мамочка, меня перетащили в восьмой. Надеюсь, эта новость тебя обрадует.

Мать в замешательстве просматривала отметки.

– По-моему, Жолти, в будущем тебе следует приносить табель получше.