Падре прервал чтение текста и пристально смотрит на виновного, качая головой. Артуро весь напрягается и застывает в благоговейной позе, пряча подбородок в складки отливающих синевой, хотя и свежевыбритых, щек. Бормотанье возобновляется:

— «И как недоставало вина…»

В возникшем вдруг оглушительном грохоте никто уже не слышит, что произошло дальше. В игру вступает тяжелый пулемет, но и его перекрывает уханье пушки, которая, видимо, бьет прямой наводкой, ибо между выстрелом и разрывом снаряда проходит лишь доля секунды. Шум нарастает, наполняется криками, треском рушащихся стен, лязгом железа и снова звоном стеклянных градин. Звон раздается даже тут, в самом нефе: шальная пуля прошла навылет из одного витража в другой. Пурпурная россыпь — часть одеяния святого Петра — упала к ногам Альфонсо, брата Артуро. Альфонсо поднимает осколки, рассматривает, передает из рук в руки. Мужчины сутулятся, опускают плечи, женщины, вцепившись мужу в руку, запрокидывают голову, всматриваясь в своды.

— Пора кончать, здесь же опасно! — вопит Мирейя, длинная, тощая жена Альфонсо.

— Армия уже целый час предупреждает: расходитесь по домам, мы ни за что и ни за кого не отвечаем, — подхватывает Альфонсо.

— Надо еще суметь добраться до дому! На улице-то еще хуже, чем в церкви! — не менее громко изрекает Артуро.

Но Мирейя, не дожидаясь окончания службы, хватает за руки двух своих дочек — обе в одинаковых розовых платьях, темные волосы одинаково лежат по плечам — и, шурша шелком, тащит их за собой по приделу. Альфонсо с братом, поколебавшись мгновение, бросаются им вдогонку; их примеру следуют две кузины, не преминув опустить по дороге указательный палец в святую воду у последней колонны и машинально перекреститься. Но приотворенные было двери тут же снова захлопываются под мощный лязг гусениц, рев моторов и неразборчивые слова приказов, выкрикиваемых в рупор. Скопившаяся у двери группа понуро стоит, медлит, и в конце концов каждый возвращается на свое место. Паники удалось избежать, и жених с невестой, которые уже готовы были прервать церемонию и кинуться за советом к растерявшимся родителям, вновь предстают перед алтарем. Где-то воет сирена. Значит, еще существуют пожарные, которые спешат на борьбу с огнем, туда, где упали бомбы? А падре продолжает дрожащим от страха голосом:

— Хорхе и Кармен, вы слушали слово господа нашего, который посвятил вас в таинство любви. Вы сейчас берете на себя определенные обязательства в отношении друг друга. По велению ли сердца и без…

Пушка заговорила с новой силой; разрывы следуют один за другим; самолеты летят и летят без конца, и волны их атак сотрясают здание, вдоль которого ползут тяжелые танки. Никто не в силах разобрать ни слова из бормотания Хорхе и Кармен — они косятся на продырявленный витраж, потом, собрав последнее мужество, что-то, запинаясь, мямлят. Венчание глухих! Обряд идет своим чередом лишь потому, что у обоих есть по шпаргалке — по сборнику литургий. Тщетно борясь с децибелами, вопросы и ответы следуют наугад. До присутствующих все же долетает обрывок фразы, которую, надрываясь, выкрикивает падре:

— А теперь, перед лицом господа нашего, скажите, что вы согласны.

Но «Кармен, согласна ли ты стать моей женой?», как и «Хорхе, согласен ли ты стать моим мужем?», и оба ритуальных «да» можно угадать лишь по движению губ, а обмен кольцами — лишь по движениям рук, и руки так дрожат, что новоявленным супругам стоит огромного труда надеть кольца друг другу на палец. Хосе вытаскивает из уха крошечный наушник и с такой безнадежностью разводит руками, что Мануэлю все становится ясно.

Если друзья Хосе, а значит, и друзья Мануэля перестали вещать, если их станция умолкла, значит, противник завладел ею. Достаточно посмотреть на Артуро, чтобы получить подтверждение. Прижав транзистор теперь уже к щеке, Артуро вовсю ликует и нагло, победно поднимает кверху большой палец. Грохот стоит такой, что Мануэль достает из кармана записную книжку, вытаскивает из нее миниатюрный карандаш и на первой попавшейся странице царапает:

«Мария, положение становится угрожающим. Мое место — не здесь».

И краснеет. Если его место не здесь, в этой церкви, чего же он ждет, почему не уходит? Почему он говорит об этом девушке, которая сделает все, чтобы его удержать?

Она снова углубилась в молитву, закрыв глаза, и нетрудно догадаться, о чем она просит: «Любовь исходит от тебя, господи. И если я сама не понимаю, как полюбила этого человека, который не держит тебя в своем сердце, я должна не только себе ставить это в укор, но и тебе. В эти страшные минуты я вверяю его твоему попечению…» Мануэль, продолжая держать раскрытой записную книжку, вновь чувствует, как его затопляют волны нежной враждебности. Мария ни разу не сказала ему: «Я молюсь, чтобы господь вразумил вас». Мануэль не потерпел бы этого. Но и сам он ни разу не пытался переубедить ее — этого она бы не потерпела. Он легонько подталкивает ее локтем, Мария снова открывает глаза и так отчаянно трясет головой, что волосы распадаются на прямой пробор. Она берет записную книжку, потом карандаш и отвечает:

«Поздно! Да знаете ли вы хоть, куда идти? И вообще — свадьба кончилась, выйдем вместе».

Мария поднимает лицо и старается улыбнуться. На северной стене появляются зеленые, розовые, синие пятна, они колеблются, наползают одно на другое, как блики яркого солнечного света под деревьями. В середине белеет пятно от дыры в витраже. Тени колонн обозначаются резче, а неф заливает слепящий свет — в этот час солнце, обогнув доходный дом, расположенный по соседству, добирается до церкви и устраивает в ней разноцветную радугу. Кратковременная передышка! Падре, повернувшись к фисгармонии, обнаруживает, что органист исчез — никто и не заметил, когда. Священник застывает с раскрытым ртом, едва затянув благодарственный гимн, и, досадливо поморщившись, умолкает; затем, простерши руки ладонями вниз над юной парой — они, как положено, низко склоняют голову, невеста, однако, успевает чуть по— вернуть шею и покоситься на часы-браслет жениха, — он соединяет молодых. Первая фраза, вознесенная к люстре, звучит очень торжественно:

— Господи, ты сотворил мужчину и женщину, чтобы они в союзе тела и духа стали единым целым…

Конец молитвы, призывающей благословение небес, тонет в людском неистовстве. Понимая, что падре покончил с главным, что после благословения не будет ни мессы, ни шествия, присутствующие зашевелились. Женщины подхватывают сумочки, мужчины разглаживают брюки, подруга невесты натягивает длинные перчатки. Наконец, опустив воздетые руки, падре отчеканивает:

— И даруй им, боже, счастливый удел, и пусть вступят они однажды вослед за Христом, господом нашим, в светлое царствие твое!

Под шарканье подошв большинства присутствующих, которые уже двинулись к выходу, в ответ звучит нестройное «аминь».

Молодые бегом бросились к алтарю расписаться в книге и так же бегом бросились к родственникам, сбившимся в кучу на паперти и обсуждавшим, как быть дальше. Улица, на которой гусеницы оставили жирные следы, непривычно пустынна и словно поставлена под охрану машин, которые двумя вереницами вытянулись вдоль тротуаров. Мостовая между рядами серых домов разной высоты, среди которых больше современных бетонных зданий, чем старых, каменных, а надо всем этим торчат заводские трубы — из конца в конец улицы пуста. Прямо посередине стоит брошенный автобус, и единственное живое существо — собака — поскуливает, обнюхивая двери. Живут тут в основном мелкие буржуа, и витрины большинства магазинчиков укрыты железными шторами, остальные же, видимо, брошены владельцами. Закрытые ставни и задернутые занавески делают как бы слепыми фасады домов — лишь то тут, то там виднеются вывешенные на всякий случай флаги. Звуки разыгравшейся трагедии, приглушенные до сих пор церковными стенами, теперь без помех бьют по барабанным перепонкам. Однако сильный запах гари, перегретой смазки, столбы дыма, вздымающиеся над крышами, мрачная пляска проносящихся в разных направлениях самолетов, не позволяют установить точное место, где идут бои.