— На самом деле в пустоте ничего нет. И не может быть. Тьма, это небытие, ничто, абсолют. Все, что происходит, для каждого в несколько иных декорациях, на самом деле лишь агония твоего разума при столкновении с темнотой.

— Мне так легко, что я готова даже умереть.

— Об этом я и говорю, Амти. Твой разум и умирает. Будь осторожна.

— А ты?

— Я мечтала об этом с тех пор, как стала Инкарни.

Мескете помолчала, в животе у Амти плясали бабочки от ощущения полета, сердце билось так быстро.

— Умереть? — спросила Амти.

— Нет. Понять, почему все устроено именно так. Когда я была девочкой, я думала, что стану Перфекти, как моя мать.

И Амти поняла, что не связанные, казалось, друг с другом фразы открывают ей все о Мескете. Амти хотела что-то сказать, но падение закончилось, и Лестницы больше не было видно.

Амти сидела перед зеркалом, оставшимся от мамы. На столике стояли ее духи, которым лет и памяти не было, ее косметика с давно истекшим сроком годности. Пахло старой пудрой и помадой. Папа так и не убрал мамины вещи, будто она могла вернуться в любой момент, будто ей все еще могли понадобиться ее украшения и косметика. Амти взяла горько пахнущую помаду, вдохнула запах нафталина, исходивший из коробки с украшениями. Амти нарисовала себе алым губы, неровно подвела глаза, подкрасила ресницы засохшей тушью, обрызгалась всеми духами, смешав запах в один удушливый и сладкий. Амти напялила все мамины кольца, браслеты и ожерелья. Чихнула от запаха пудры, нанесла румяна и посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на нее смотрела мать: красивая, стройная женщина с надменным лицом. Амти почти не досталось ее холодной красоты. Они не были похожи.

Амти была папиной дочкой, сомнительно, чтобы их с мамой даже приняли за родственниц. Мама сидела перед зеркалом с другой стороны, она была аккуратно накрашена. Идеальные линии стрелок делали ее глаза жестче, чем они были на самом деле. Мама сжала полные алые губы. На столике перед ней, наряду с косметикой, абсолютно новой, были горсти таблеток.

Три штуки притаились на ладони, мама закинула их в рот, отпила воды из прозрачного стакана. Неожиданно громко Амти услышала шипение пузырьков в нем. Мама взяла со стола гранат и тонкие, длинные старые ножницы по лезвию которых черным шел витой узор.

Лезвия сомкнулись вокруг плода, и она взрезала его. Маму обрызгало соком, как кровью, ядра посыпались из граната на стол. Мама сказала:

— Ты уже проиграла, Амти. Не надо бороться.

— Мама!

— Дурочка, — сказала она. — Я больше не твоя мама. Сдавайся.

И Амти увидела, что под косметикой ее лицо мертво. Что ровный слой пудры маскирует трупные пятна. Мама схватила еще горсть таблеток, запихнула в себя и запила. Она закашлялась, изо рта у нее хлынула пена.

Картинка в зеркале сменилась, и вот уже Амти стояла с ножом над окровавленным телом ее отца. Она улыбалась, руки у нее были перемазаны красным.

Амти отвела взгляд, и все исчезло. Сознание покинуло ее, и Амти лежала в забытье, иногда просыпаясь от невыносимого жара, а иногда дрожа от холода. Время тянулось долго, и Амти все не могла за него уцепиться, пока не услышала голос Шацара.

— Встань, — сказал он, и Амти встала.

— Где Мескете? — спросила она.

— У нее собственный суд, — сказал Шацар. Он сидел на троне в мраморном зале, всюду на стенах были часы, но все они показывали разное время.

— Который сейчас час? — спросила Амти.

— Это уже неважно, — сказал Шацар. Он весь был в черном, блестело только серебро его запонок и его прозрачные глаза. Шацар спросил:

— Кто ты такая?

— Но вы ведь знаете, — прошептала Амти. — Я дочь вашего лучше друга. Вы с моим папой учились вместе в университете. Тогда, перед Войной.

— Я помню это. Но меня волнует другое. Кто ты на самом деле такая?

Где-то далеко, Амти могла поклясться, капала вода. Навязчивый, цикличный звук. Амти подошла к трону Шацара, опустилась на колени у его ног.

— На самом деле я — Амти. И Инкарни. Просто Инкарни. Да, я просто Амти и просто Инкарни.

Опасная, легкая полуулыбка скользнула по его губам, но взгляд оставался задумчивым, будто нездешним.

— В чем разница между просто Амти и просто Инкарни?

— Я не хочу никому причинять боль.

— Разве?

— То есть, часть меня хочет, но…

— Может быть, все, что делает тебя той, кто ты есть, это трусость? Слишком испуганная, чтобы сделать что-то по-настоящему плохое. Внутри тебя есть сочувствие, жалость, любовь? Ты способна на это?

— Не знаю, — честно сказала Амти.

— Что если все, что тебя сдерживает, это страх? Ты боишься того, что будет потом. Ты принимаешь страх за вину. Ты принимаешь страх за совесть.

Голос у Шацара не был обвинительным, он просто говорил, будто комментировал физиологию препарированной лягушки.

— Это правда или нет?

— Я…я не знаю!

— Не знаешь или боишься узнать?

— Боюсь! Боюсь узнать! — крикнула Амти. — Боюсь, что все, что я есть, это страх! И все во мне фальшивое, не настоящее, и ничего человеческого тоже нет и не было никогда! Я боюсь!

Шацар потер виски, будто от ее крика у него разболелась голова. Он встал, наступив ей на пальцы, и Амти услышала хруст, но не почувствовала боли. Шацар прошелся вниз от трона.

— Виновна, — сказал он. — Садись.

— Но я думала, что вы казните меня.

— Нет, — сказал он. — Это ты себя казнишь.

Амти заняла его место на троне, она чувствовала себя царицей, она чувствовала себя на вершине мира, и это ей не нравилось. Неправильное наказание, подумала она, а потом снова оказалась на Лестнице.

Амти увидела на ступени выше Мескете, она стояла на коленях и плакала. Амти не могла себе даже представить, чтобы Мескете плакала по какому-либо поводу. Амти не думала, что Мескете вообще способна лить слезы.

— Да! — говорила она. — Я оставила их всех, я оставила своего любимого! Ради того, чтобы пойти дальше! Ради этого! Я виновата! Я бы и дочь свою отдала ради этого! Я — чудовище!

Впервые Амти слышала, чтобы Мескете говорила об Адрамауте, как о любимом. Интересно, подумала Амти, а кто судит ее? И любой ли Инкарни на их месте так же ненавидел бы себя?

Прежде, чем Амти протянула руку Мескете, все снова исчезло, и Амти оказалась в лесу. На этот раз лес был темный, ночной. Между деревьями кто-то ходил, Амти поежилась. Небо было низким и бесчисленные глаза звезд взирали на нее. Может быть, подумала Амти, звезды это просто глаза Матери Тьмы, которыми она смотрит за тем, что сотворила, сама того не желая. Куда Амти идти дальше, она не знала, поэтому шла вперед. А если Мескете не прошла испытание, то что тогда Амти делать? Сколько времени прошло для Эли и остальных? Вопросы роились в голове, от них болели глаза и уши.

Амти слышала за спиной чьи-то шаги, но не знала, куда прятаться. Кто-то выслеживал ее, кто-то чувствовал себя здесь, как дома. Шепот ночного леса подсказывал ей бежать, но Амти не бежала.

Она подумала, что бояться не надо. Если она вся из страха, то бояться на самом деле нечего. Амти шла вперед, борясь с желанием ускорить шаг.

— Эй, несмышленыш?

Амти обернулась и увидела, что на нее смотрит она сама. Единственной разницей между ними было то, что вторая Амти, ее двойник, была в крови. В руке она сжимала нож, и Амти вспомнила о видении, которое было ей в зеркале. Без сомнений, это была та же самая Амти, что стояла с окровавленным ножом над ее отцом.

Та самая Амти, которую настоящая Амти и ненавидела и любила.

— Привет, — сказала она улыбнувшись и обнажив розовые от крови зубы. Двойник Амти выставила нож перед собой, и Амти увидела там свое отражение.

— Дружить мы, наверное, не будем? — спросила она.

— Неа, — сказала окровавленная Амти.

— Как думаешь, то что я дошла досюда означает, что я плохая?

— Оч-чень плохая, — протянула окровавленная Амти.

И, совершенно одновременно, они бросились друг к другу. Одинаково одержимые жаждой убийства, подумала Амти, и в чем только между ними разница?