— И тебе советую.

А потом он надел очки и пошел обратно, в сторону своей комнаты, проводив Амти и с чувством выполненного долга. Амти боялась оставаться в комнате одна. Ей казалось, что стоит выключить свет и ей будут чудиться чудовища, или что кто-то может прийти в комнату и, скажем, отрезать ее голову, чтобы сыграть ей в футбол. Но неожиданно для себя Амти заснула быстро, как только оказалась под одеялом.

Давным-давно она не спала одна.

Амти сидела за письменным столом и дома, нахальный свет лампы казался почти болезненным. Перед ней была тетрадь, исписанная одними и теми же словами. Амти перелистнула страницу и на чистой, неразлинованной бумаге принялась писать то же самое: о природе греха.

О природе греха, о природе греха, о природе греха.

— Но это же только заголовок, — сказал он.

— Я не знаю, о чем писать дальше, — сказала Амти. — Я не понимаю, почему я такая. Почему ты такой?

Шацар помолчал. В руке у него тлела сигарета. Он затянулся, и огонек, дремавший в ней, ожил.

— Мой мир в этом смысле конечен и пуст, и все в нем уязвимо и недолговечно, надо мной нет ни абсолюта, ни закона.

— Значит, ты тоже не знаешь?

— Для меня это никогда не было важным вопросом.

— Но я должна закончить задание, — сказала Амти. — Ты представляешь, даже во Дворе меня никто не хочет. Думаю, я останусь девственницей навсегда.

Амти выглянула в окно, посмотреть на темнеющий сад и вздрогнула. Ей показалось, будто картинка на секунду угасла, цветы и листья исчезли, и осталась только чернота. Потом, когда Амти снова увидела сад, ей показалось, словно что-то большое скользнуло между деревьев.

— Там кто-то ходит, — зашептала Амти. — А я не закрыла дверь. Кто-то снаружи.

Амти прислушалась, но шагов не услышала. И все же осознание того, что кто-то к ней пришел было страшным и ясным.

— Не бойся, — сказал Шацар. Он легко поднял ее, усадив на стол. — Ты все равно скоро умрешь.

— Почему?

Но он не ответил, его рука скользнула ей под юбку. Амти обернулась и увидела — что-то стоит в саду. Она не могла рассмотреть его лица, ничего про него не знала. Что-то смотрело на нее, будто его приманил свет в окне, вот и все. Оно не делало шаг ни вперед, ни назад. Оно было соткано из темноты, а потому почти сливалось с ней.

Амти почувствовала, как пальцы Шацара проникают в нее, подалась ему навстречу. У него были резкие, грубые прикосновения, не похожие на ласку. Когда она потянулась его поцеловать, свободной рукой Шацар взял ее за подбородок, отстранил. Холод его перчаток был почти обидным. Внутри ведь она чувствовала его пальцы, теплые, почти горячие. Внутри она была влажной, готовой для него, хотела его. Его пальцы проникли глубже, и Амти всхлипнула, машинально отстранившись, но Шацар удержал ее, дернув к себе. Амти снова посмотрела в окно, и вздрогнула. То, что стояло в конце сада теперь переместилось ближе. Амти все еще не могла рассмотреть это. Ненадежный силуэт, спрятанный в ночной темноте.

— Там кто-то есть, Шацар, — позвала она, но голос ее утонул во всхлипе, похожем на начинающийся плач.

— Конечно, это всегда там было. Стоило бы заметить раньше, — сказал Шацар. Его красивое лицо было абсолютно непроницаемым, и Амти не могла понять, о чем он думает сейчас, трахая ее пальцами. Наверное, о судьбе Государства, решила Амти, а потом она закрыла глаза и под веками дернулись цветные пятна. Что-то внутри было, как готовая разжаться пружина, от этого ощущения Амти захотелось заплакать, но еще больше захотелось, чтобы Шацар вставил ей.

Впрочем, ей всегда этого хотелось. Да, конечно, всегда. С тех пор, как она увидела его впервые, только об этом она и думала. А ведь он приказал казнить ее мать.

Когда Амти открыла глаза, оба они были в темноте. Света не было, не было даже луны. На секунду Амти подумала, что ослепла.

— Это значит оно здесь? — спросила она шепотом. Рука Шацара между ее ног не останавливалась, оттого ее голос был сбивчивым, она почти задыхалась. Она услышала далекий перезвон колокольчиков в коридоре. Когда-то их покупала мама и отец запрещал их снять, хотя они все время звенели, когда Амти задевала их сумкой.

В темноте глаза и зубы Шацара поблескивали. Только в темноте она видела, что его безупречный холод и самообладание изменяют ему.

— Вот и все, — зашептала Амти. — Оно сейчас будет здесь, а я так и не поняла, что я такое. Думай, думай же, думай!

Но в голове мутилось, Амти не могла сосредоточиться, так горячо было внутри. Она взяла карандаш и вогнала его себе в руку, в нежную кожу на обратной стороне запястья. Грифель сломался, а ранка начала набухать кровью, Амти увидела ее темноту на собственной белой коже. Она вогнала карандаш глубже, но вытащила его уже не она и рука уже тоже была не ее. И сидела она не в своей комнате, на столе. Она сидела под столом и ее трясло с похмелья. Она была Мелькартом.

— Думай! Думай же!

Мелькарт обхватил голову руками, надавил на виски, а потом засмеялся.

— В худшем случае, — сказал он самому себе. — Они все знают. В худшем случае, ты сдохнешь. Вылезай из-под стола. Тут тебе делать точно нечего.

Квартира у Мелькарта была богатая, хорошая квартира, так сказать, для хорошего человека. Со всем, что хорошему человеку надо: сервантом, телевизором, балконом и лоджией. И, конечно, непрерывно урчащим холодильником.

— А ты заткнись! — рявкнул Мелькарт, взял пистолет и выстрелил в холодильник. Холодильник издал смутный электрический треск и затих. Нет уж, нет уж. Они считают, что могут просто так слушать то, о чем он думает. В открытых консервах и плесневелом хлебе, Мелькарт знал, притаились жучки. Они думают он достаточно глуп, чтобы есть. Ха-ха.

Пистолет был с глушителем, Мелькарт перепроверил. Не на того они напали, он знает эту кухню изнутри. Он знает, что там варится. Он знал, знал. После того, что он видел, после прекрасной женщины под медным небом, которая напоила его кровью и дала отведать сырого мяса в прекрасном месте. Она сказала Мелькарту, что он — один из них. Сказала, что она ждет его и будет ждать. Она провела его к другому зеркалу. Сказала, что лучше бы ему сейчас не попадаться его друзьям. Мелькарт ответил, что они ему не друзья. И она не друг.

Мелькарту никто не был друг, так-то. Словом, он сбежал, сбежал оттуда и от своих тоже сбежал. От всех ушел, как тот кусок теста из сказки. Правда, кусок теста, в итоге, съел шакал. И на старуху бывает…что там?

Мелькарт пил. В еде, он был уверен, даже в уличной — были жучки. Они путешествовали по кровеносной системе, а потом, сквозь гемато-энцефалический барьер проникали в мозг.

И все мысли Мелькарта транслировались напрямую Шацару. Шацар разобрался бы с ним, если бы только Мелькарт позволил себе хоть крошку с того момента, как покинул мир под медным небом.

Мелькарт вылез из-под стола, осмотрелся, а потом выпил еще водки. Водка была его топливом, без нее эта машинка никуда не поедет, он знал.

— Будь ты Инкарни, — сказал Мелькарт. — Куда бы ты пошел?

А потом он засмеялся и громко выругался.

Да-да, туда. Но куда еще? В мир под медным небом. Но куда еще?

В голове заговорил Шацар, он сказал:

— Для начала выберись из дома.

Мелькарт вздрогнул, поборол в себе желание снова забиться под стол, спросил:

— Ты что — за меня? Я же…

Мелькарт понизил голос почти до шепота и добавил:

— Инкарни!

А потом сказал уже громко, со смехом:

— Да, я — Инкарни!

— Мне тебя жалко, — был ему голос Шацара. Воистину, у богов не могло быть голоса звучнее. Этот голос шел изнутри, из самого его существа, из проспиртованных слизи и жира, оставшихся от его мозгов.

— Я дал тебе конуру, косточку и цепь. А теперь ты взбесился и тебя надо утопить. Иди и умойся.

Мелькарт кивнул, он привык исполнять приказы Шацара.

Некоторое время он просто глотал холодную, горькую на вкус, пахнущую хлоркой воду из-под крана. Зубы заломило, острая и звенящая боль отозвалась в внутри головы. Мелькарт вышел из ванной, так и не умывшись. Все его существо превратилось в сплошную, хлорную горечь.