Эли сказала:

— Может, завтра мы все умрем, а ты чем занимаешься?

Она мгновенно отстранилась, вскочила на своего симпатичного паренька и принялась накручивать на палец прядь его волос. Он смотрел на нее с дурацким, щенячьим восхищением и кобелиным желанием.

Эли показала Амти язык, а Амти отвернулась, перелистнув страницу. На следующей странице тоже был чертеж, судя по всему это был двигатель. По одной из линий была приклеена стая муравьев, перебиравших лапками, будто все еще куда-то шагавших. Наверное, «приклеена» было не совсем верным словом. В конце концов, эти насекомые будто были прикреплены к бумаге магией. Они не могли сойти со страницы в течении стольких лет и тем не менее были живы.

«Мы все стремимся к пустоте и небытию не потому что там мы лишены страданий и боли, не потому что там мы находим, наконец, покой. Неправда, которая подается как правда для слабых духом. Мы стремимся к Пустоте, потому что лишь она означает гармонию. Любая ошибка стремится самоустраниться. Мир, это не дитя Матери Тьмы в полном смысле этого слова. Тератома. Опухоль, являющаяся по сути своей недоразвитым эмбрионом. Инородная, чудовищная субстанция, иногда включающая в себя волосы, зубы, глаза и другие ткани. Паразит. Можно ли считать нас, Инкарни, иммунным ответом на эту опухоль? Нет, не сходится, не сходится. Мать Тьма слепа, но мы — ее глаза. Пожалуй, что так.»

Амти хихикнула, задумавшись, можно ли назвать Эли иммунным ответом на сотворение мира. Сложно сказать. Впрочем, судя по всему, их жалкая планетка и вправду была крохотным эмбрионом, раковым образованием. Может быть, вся их ничтожная борьба разворачивалась в темном брюхе космоса, и им никогда не увидеть ничего за пределами этой темноты. Может быть, они лишь крохотные, зловредные клеточки, злосчастные ткани, чьи мысли и чувства, и даже желание жить — лишь слабое отражение страданий носящего их в своем темном теле существа.

Амти думала об этом, засыпая и прижав к себе дневник незнакомого ей Инкарни. Амти укачивали ритмичные движения Эли, успокаивал ее мягкий, кошачий голос.

Они все-таки чем-то с Аштаром похожи, подумала Амти, а потом подумала еще, что все Инкарни чем-то похожи. Наверное, и у Амти было что-то общее с тем мальчишкой, который когда-то, будучи ее ровесником, писал этот дневник.

Амти подумала, что было бы здорово, если бы он ей приснился. Но вместо него ей приснился Шайху. Он лежал в постели и щелкал кнопками на пульте, наслаждаясь скорее самим фактом того, что телевизор работает, картинка двигается, а люди на экране что-то говорят. Шайху закурил, подтянул к себе пепельницу и поставил ее на живот. В стакане на тумбочке рядом шипела газированная вода. На нем лежала записка «выпей меня». Шайху посмотрел на жидкость с недоверием. Ему совсем не нравилось следовать указаниям сомнительных стаканов. В комнату заглянула девушка. На ней была его рубашка, настолько розовая, что могла бы стать ее рубашкой.

— Я думала, ты не встанешь, пока я не уйду на работу, — голос у нее был чуточку гнусавый и спокойный, будто она была под транквилизаторами.

— Я тоже так думал, Яуди, — сказал Шайху, потом показал ей язык. В телевизоре мультяшная коза только что обхитрила мультяшного волка. Он бессильно клацал зубами, застряв в заборе. Шайху затянулся и уставился на экран специально, чтобы не смотреть на нее. Яуди не была красавицей, в общепринятом смысле этого слова, по крайней мере. Но ее длинные русые волосы, синяки под серыми глазами и тонкие, чуть узловатые пальцы — все это Шайху никак не мог выбросить из головы. Она встала перед зеркалом и начала причесываться, а Шайху делал вид, что ему совсем не хочется на нее смотреть, что куда больше его занимают приключения находчивой козы.

Стоило ли говорить, что все это было неправдой. Шайху не удержался, посмотрел, как она медленно, чуточку заторможено водит щеткой по густым волосам. В облаке русого притаились ядерно-розовые пряди. Шайху улыбнулся, она увидела это через зеркало.

— Что? — спросила она так, будто не очень понимала, зачем люди улыбаются.

Но Шайху не ответил, сказал нарочито небрежно:

— Зачем тебе работать, а? Хочешь я тебе денег дам?

Яуди вскинула бровь, обернулась к нему, посмотрела пристально, будто решала окончательно шутит он или нет.

— А ты не очень умный, да, Шайху? — спросила она, наконец. А потом безо всякого стыда стянула с себя его рубашку, сбросила, оставшись без всего вовсе и принялась искать свое белье.

Они с Яуди встречались около месяца, и Шайху никак не мог понять, серьезно у них или нет. Яуди работала в магазине и, кажется, ее работа заключалась в том, чтобы по цвету расставлять упаковки в секции, чтобы было красиво. По крайней мере, она так объясняла. Может быть, она соврала. Может быть, она смеялась над Шайху, который понятия не имел, какие бывают работы в мире, кроме тех, о которых в букваре написано.

— В-врач, — сказал Шайху, а Яуди выудила из-под кровати свои трусы. — То есть, ты уходишь?

— Ну, да, — сказала она. — Хлопья с молоком в желтых упаковках ждут не дождутся оказаться подальше от хлопьев с молоком в красных упаковках.

Она помолчала, а потом добавила тем же унылым, лишенным эмоций голосом.

— У меня, в отличии от тебя, есть цель в жизни.

— Я хоть что-нибудь о тебе знаю? Ну какую-нибудь типа правду? — спросил Шайху.

Яуди села на край его кровати, предлагая ему застегнуть на ней лифчик. Шайху приподнялся, и все закружилось.

— Я же говорила, выпей, — сказала она. — А ты не выпил. Сам виноват.

Шайху засмеялся, от собственного смеха заболела голова. Он застегнул ее лифчик и, не удержавшись, ткнулся губами ей в плечо.

— Осторожно, если твоя слюна попадет на мою родинку, у меня может быть рак кожи.

— Серьезно?

— Я в это верю.

— Нет, я серьезно, ты мне хоть слово правды сказала?

Яуди обернулась, посмотрела на него почти бесцветными глазами, но так и не улыбнулась.

— Неа, — сказала она. — Разве что о том, что ты со своим девчачьим именем и девчачьими рубашками, мне все-таки нравишься.

— Очень? — спросил Шайху радостно, а потом, чтобы не выдать свою радость, отскочил от нее, как ошпаренный щенок и накрылся подушкой. Выглянув из-под подушки, Шайху увидел, что Яуди посмотрела на него, потом покачала головой и натянула платье.

— Пока, — сказала она. — Я позвоню.

— А если не позвонишь?

— Тогда не встретимся.

— И шмотки у меня не девчачьи. Почему если что-то цветастое, так сразу девчачье? И вообще, почему мы не можем жить вместе?

Шайху спросил и сам испугался того, что спросил.

— М-м-м, потому что в прошлый раз, когда я спросила тебя об этом, ты сказал, что слышишь на улице крики о помощи.

— Но кто-то кричал!

— Нет, никто не кричал. А в следующий раз ты сказал, что тебя уносит ветер.

— Но было ветрено.

— Да. Но — нет.

— Теперь я хочу, чтобы мы жили вместе и все такое…

Но она его уже не слушала. Подхватив сумку, Яуди вышла из комнаты.

— Выпей, — донесся до него ее голос из коридора. — То, что в стакане. А больше ничего не пей. По крайней мере, спиртное.

Из коридора до него донесся шум, когда она захлопнула дверь, и все в мире будто стихло, кроме торжествующей песенки козы. Шайху посмотрел на стакан, взял его, повертел в руках записку. А потом залпом выпил солоновато-кислое содержимое.

Гадость какая, подумал Шайху. Он оделся, неторопливо, потому что торопиться не позволяло похмелье, вылез на кухню. Шайху с трудом воспроизводил в памяти вчерашний вечер, но был убежден, что вечер этот удался. На кухне остались два стакана с недопитыми коктейлями, которые Шайху, видимо, мешал, когда они уже вернулись из клуба. Шайху, совершенно забыв о том, что говорила Яуди, допил оба. Вот от этого сразу стало легче. Он принялся напевать что-то себе под нос, пытаясь соорудить завтрак. За окном проносились машины, утро только-только вступило в свои права, и небо за домами типовой застройки все еще розовело.