Государь заметил, что граф поступил с ним слишком жестоко, но Аракчеев, возвыся голос, громко проговорил:

— Кто не умел дорожить Высочайшим вниманием и милостью Царя, тот не заслуживает никакой жалости. (1)

Московский генерал-губернатор, генерал-поручик граф Ф. А. Остерман, человек замечательного ума и образования, отличался необыкновенной рассеянностью, особенно под старость.

Садясь иногда в кресло и принимая его за карету. Остерман приказывал везти себя в Сенат, за обедом плевал в тарелку своего соседа или чесал у него ногу, принимая ее за свою собственную, подбирал к себе края белого платья сидевших возле него дам, воображая, что поднимает свою салфетку, забывая надеть шляпу, гулял по городу с открытой головой или приезжал в гости в расстегнутом платье, приводя в стыд прекрасный пол. Часто вместо духов притирался чернилами и в таком виде являлся в приемный зал к ожидавшим его просителям, выходил на улице из кареты и более часу неподвижно стоял около какого-нибудь дома, уверяя лакея, «что не кончил еще своего занятия», между тем как из желоба капали дождевые капли, вступал с кем-либо в любопытный ученый разговор и, не окончив его, мгновенно засыпал, представлял Императрице вместо служебных рапортов счета, поданные ему сапожником или портным, и т. п.

Раз правитель канцелярии поднес ему для подписи какую-то бумагу. Остерман взял перо, задумался, начал тереть себе лоб, не выводя ни одной черты, наконец вскочил со стула и в нетерпении закричал правителю канцелярии:

— Однако ж, черт возьми, скажи мне, пожалуйста, кто я такой и как меня зовут! (1)

В 1812 году П. Х. Обольянинов, бывший при Императоре Павле генерал-прокурором и затем живший в отставке в Москве, был избран московским дворянством в число членов комитета, который был учрежден тогда для сбора и вооружения ополчения. Император Александр, прибыв из армии в Москву и принимая дворян, сказал Обольянинову:

— Я рад, Петр Хрисанфович, что вижу вас опять на службе.

— Я и не оставлял ее. — отвечал бывший генерал-прокурор.

— Как? — спросил Государь.

— Дворянин, — продолжал Обольянинов. — который управляет крестьянами и заботится о них, служит Государю и Отечеству. (1)

На другой день после возмущения 14 декабря дин из заслуженных и очень уважаемых Императором Николаем генералов явился во дворец в полной парадной форме, сопровождаемый молодым офицером, который, без эполет и без шпаги, шел за ним с поникшей головой. Генерал просил доложить Его Величеству, что привел одного из участников вчерашних печальных событий. Его тотчас пригласили в кабинет.

— Государь. — сказал генерал, едва удерживая слезы, — вот один из несчастных, замешанный в преступный заговор. Предаю его заслуженному наказанию и отныне отрекаюсь признавать его своим сыном.

Тронутый таким самоотвержением и доказательством преданности, Император отвечал:

— Генерал, ваш сын еще очень молод и успеет исправиться… Не открывайте передо мной его вины. Я не желаю ее знать и предоставляю вам самому наказать его. (6)

Когда был учрежден инспекторский департамент гражданского ведомства, весь личный состав его представлялся Императору Николаю Павловичу, причем Государь, обратясь к чиновникам, произнес следующие слова:

— Я хочу возвысить гражданскую службу, как возвысил военную. Я хочу знать всех моих чиновников, как я знаю всех офицеров моей армии. У нас чиновников более, чем требуется для успеха службы, я хочу, чтоб штат чиновников отвечал действительной потребности, как, например, в моей канцелярии. У нас есть много честных тружеников, кои несут всю тяжесть службы, не пользуясь ее преимуществами, между тем есть такие, кои, пользуясь службою других, получают все преимущества по службе. Я не хочу, чтобы было так!

Все чиновники поклонились, и вновь назначенный вице-директор решился сказать:

— Постараемся исполнить волю Вашего Величества.

— Что тут моя воля? — милостиво возразил Государь. — Тут надо думать о благе общем. (1)

М. В. Велинский, служивший в собственной Его Величества канцелярии чиновником IV класса, получил однажды от министра внутренних дел для доклада Императору Николаю записку, в которой спрашивалось о дне Высочайшего приема для прибывших в Петербург губернаторов и губернских предводителей дворянства. Записка была препровождена в Петергоф, где тогда находился Государь, и возвратилась со следующей собственноручной ею пометой: «Завтра, в 12 часов, в Зимнем дворце». Повеление это было передано Белинским министру, но затем он сообразил, что в следующий день приходится суббота, а приемы губернаторов и предводителей (как он заметил) назначались Государем всегда по воскресеньям, и потому Велинский решился написать министру, что «Государю Императору благоугодно назначить прием не завтра, а послезавтра, в воскресенье, в 12 часов, в Зимнем дворце». Вместе с тем Велинский вложил в портфель, посылаемый к Государю, записку такого содержания: «Ваше Императорское Величество изволили назначить прием губернаторов и губернских предводителей завтра, в 12 часов, в Зимнем дворце. Принимая во внимание, что в течение моей пятнадцатилетней службы не было примера назначения Вашим Величеством приема губернаторов и губернских предводителей в субботу, а всегда в воскресенье, и полагая, не произошло ли здесь ошибки в днях, я известил министра внутренних дел о назначении приема в воскресенье. Если же я сделал ошибку, всеподданнейше прошу Ваше Величество меня простить».

На другой день, в субботу, Государь приехал в Зимний дворец, что сделало для Белинского предположение собственной ошибки вероятным. В двенадцатом часу он посылает своего курьера, но проходит час, другой, — курьер не возвращается. Белинский остается в томительной неизвестности, почти не отходит от окна. Наконец, в половине третьего приехали курьеры и его, и дворцовый с портфелем. Белинский в крайнем безпокойстве нетерпеливо высыпает из портфеля все бумаги и, к величайшей радости, находит между ними свою записку с надписью Государя карандашом: «А я и забыл, что сегодня суббота». (1)

Когда Государь приезжал в Инженерное училище и, окончив его осмотром, направлялся к выходу, то кадеты училища, следовавшие до того все время на почтительном расстоянии за своим начальством, в этот момент теряли всякую дисциплину и бросались к Государю, чтобы подать ему шинель и вынести его на руках к экипажу. Это было, так сказать, уже их неотъемлемое право, против которого не восставало начальство и которое Государь всегда снисходительно допускал. Они подымали его при этом буквально на воздух и чуть не бегом выносили по лестнице к экипажу. Понятно, что Государю такое воздушное путешествие было вовсе неудобно, но он терпел его, чтобы доставить юношам счастье чем-нибудь выразить их любовь и преданность ему. Однажды, при общей торопливости занять место, случилось, что кто-то нечаянно щипнул Государя, желая, конечно, в излишнем усердии, хоть за что-нибудь прицепиться. Государь и на это не рассердился.

— Кто там щиплется? Шалуны! — сказал он, лежа на кадетских руках при спуске с лестницы. (2)

В 1831 году, когда холера впервые посетила Москву. Император Николай Павлович, извещенный эстафетой, решился тотчас туда ехать. Императрица Александра Феодоровна, напуганная неведомой и страшной болезнью, умоляла Государя не подвергать себя опасности, но Государь остался непреклонен, тогда Императрица привела в кабинет Государя Великих Княжон и Великого Князя Константина Николаевича, тогда еще ребенка трех лет, думая, что вид детей убедит Императора.