— Имею право всякого арестовать для охранения власти, вверенной государем.
— Вы молоды судить об оскорблениях, вы не отец!
— Я сын моих родителей и брат моих сестер!
— Вы знаете эту несчастную историю?
— Все подробно знаю и знаю, что тут все ложь и глупость. Дела скандалом не поправите, а я, сочувствуя вам сердцем и душою, беру на себя и ручаюсь, что все дело выяснится к спокойствию вашему и общему; пострадает тот, кто виною огорчения вашего.
— Какое вы можете дать ручательство?
— Честное мое слово, которому я не изменял во всю жизнь!
— Молодой человек, вы много берете на себя; помните, вы ответите перед оскорбленным отцом!
— Вам нет исхода, князь: либо верите моему слову и дайте мне ваше честное слово, либо вы не выйдете отсюда.
Князь заплакал и дал мне честное слово, что говорить перед дворянством не будет. Я успокаивал его, как умел. Грустно видеть старые слезы оскорбленного отца. Разговор был длинен, я записал только главные пункты.
[Я был очень доволен успехом. Мне удалось устранить путаницу всего дворянства, достойного высочайшего уважения, и вообще людей честных, с прекрасным и глубоким основанием в преданности государю и Отечеству. С каким наслаждением вспоминаю я о родных и дружеских отношениях ко мне благородных и добрых помещиков симбирских, память моя не сохранила ни одного неприятного случая в течение 5 лет моей службы в Симбирской губернии. Моя служебная обязанность часто могла бы становить меня в щекотливое положение, но всякий служебный случай вместо неприятностей прибавлял мне друзей — вежливое слово, ласковый совет всегда находили полное и радушное сочувствие. Прошло более 40 лет, я состарился, разрушаюсь, но лучшие, радостные мои воспоминания в жизни — это о симбирском дворянстве, чувства моей преданности на старости лет! Моя любовь, уважение к этой массе благородных добрых людей окончатся с моею жизнью!]
Покончив с одним князем, я посетил князя Дадьяна. Выходит ко мне князь, с плотно обстриженной головой, воротнички a l'enfant, как Байрон на портрете, с трубкой, и цедит сквозь зубы — англичанин да и только!
— Чему я обязан, что вы пожаловали ко мне?
— Князь, прежде всего здравствуйте и позвольте сесть; мне нужно переговорить с вами.
Обстановка слишком проста: во всю комнату простой крашеный стол, около такая же голая скамейка, точно в бедной школе; на скамейке мы и уселись.
— Вы, князь, огорчены и очень раздражены из-за глупой лжи, дошедшей до вас.
Князь как-то засопел, сжал чубук так, что у него хрустнули пальцы; странно сопевши, придвигался ко мне. Молчит; не может или не решается сказать слово. Я спокойно посоветовал не придвигаться так близко, а то нам неудобно говорить. Азия немного утихла, и князь сквозь черные зубы процедил:
— Желал бы я знать, какое вы имеете право мешаться в чужие дела?
Я рассмеялся и сказал:
— Жандармы для того и учреждены, чтобы мешаться в чужие дела. Вы сердитесь, князь, а, узнав мои намерения, вы не отвергнете моего участия.
— Я не имею нужды ни в чьем участии!
— Дело в том, что я имею необходимость принять участие в вашем деле.
— Позвольте узнать, какая вам необходимость соваться в мои дела?
— Вы, князь, намерены разбить рожу Загряжского публично?
— Ну, что же вам за дело?
— До рожи Загряжского мне совершенно нет дела, но подлая рожа Загряжского принадлежит губернатору, вот это и переменяет вид дела. Моя обязанность устранить всякое публичное оскорбление власти, поставленной государем; я пришел доложить вам: пока Загряжский [является] губернатором, вы не можете выполнить своего намерения.
— Кто может остановить меня?
— Я, князь, затем и пришел к вам.
— Каким это образом?
— Я прошу вас, пока Загряжский [является] губернатором, не оскорблять его, в чем и прошу вашего честного слова!
— А если я вам слова не дам?
— Я вынужден буду арестовать вас.
Опять засопел и процедил:
— Вы не посмеете этого сделать!
— Князь, даю честное слово — сделаю!
— Кто дал вам право?
— Секретная инструкция, высочайше утвержденная!
— Вы не понимаете моего оскорбления и не можете понять.
— Я вам сказал, что я все знаю подробно; думаю, что и сочувствовать вам могу, что вы и увидите.
— В чем же ваше сочувствие? Как вы поймете, что этот подлец из счастливого человека сделал меня несчастным?
— Прошу вас выслушать меня без раздражения. Прежде всего скажу вам, что вы будете счастливы!
— Я вам не верю и вижу, что вы ничего не знаете.
— Эх, почтенный мой князь, какой же я был бы жандарм, если б не знал всего; только публике неизвестно, что я все знаю, и не узнают без нужды.
— Можете вы мне сказать, что вам известно?
— Очень охотно: малодушный хвастун Загряжский считал гордостью для себя похвастать интригой с прекрасной и уважаемой девушкой перед графом Толстым; последний, как вполне благородный и честный человек, счел долгом предупредить вас. Тут правы и Толстой, и вы, князь. Презренно [и подло] виноват [негодяй] Загряжский. Я рад возможности удостоверить вас честным моим словом, что негодяй Загряжский солгал: ничего подобного не было.
— Как вы можете знать и ручаться?
— Князь, еще повторю: я жандарм!
Я вел тему разговора с целью примирить князя с его невестою, потому что видел кавказца страстно влюбленным.
— Но позвольте, вы сами дворянин и можете быть в моем положении; спрашиваю вас, не имею ли я права наказать его?
— Вашего права я не отвергал и не отвергаю, но согласитесь, какое же вам удовлетворение, если вы красивой рукой будете бить [по скверной, подлой роже]? Меня бы не удовлетворила подобная месть!
— Чего же я могу желать или что сделать, по-вашему?
— Вот это дело, мой почтенный князь; спокойно обсудив, можно найти разумный подход. Вы мне сделали вопрос, а я спрошу вас: какого вы хотите удовлетворения?
— Что же вы можете сделать?
— Все, что вы хотите!
[— Неужели?
— Я слов на ветер не бросаю.]
— Ну, а если б я потребовал, чтобы м[ерзавец] сознался, что он солгал?
— Только-то, князь?
— Мне и этого будет довольно!
— Нет, князь, я не того хочу, я обещаю вам, что он должен при вас написать, что он п[одло] солгал и что если болтнет одно слово, то без претензий, где бы ни было, дозволит вам разбить свою рожу.
— Будто вы можете это сделать?
— Даю вам слово, но и вы дайте мне честное слово, что, пока он [является] губернатором, вы не оскорбите его.
— Слово даю вам, но помните, в случае неудовлетворения меня, моя ненависть обратится на вас!
— Согласен, князь, но пока будет секрет.
[Влюбленного легко примирить, сердце (не свой брат), у влюбленного оно властитель! Голова умничает одно, а сердце повелевает другое. Кусочек надежды влюбленному сердцу — с умом не разговаривают!]
С князем Дадьяном мы расстались в мирном настроении. Пошел я к Загряжскому, уведомил его, что князь Баратаев не будет жаловаться дворянам. Сколько было радости, благодарности — даже чересчур! Но зная легкомысленную и шаловливую натуру Загряжского, спускать с веревочки нельзя его. Я нарисовал целый ад мести князя Дадьяна и не ручаюся за его отчаянную решимость.
— Да, я знаю, это кавказский дикарь, у него кинжал всегда готов! Батюшка, помогите, я по гроб буду вам благодарен!
— Погодите, что я могу, то сделаю. Прощайте, мне сегодня необходимо съездить в уезд по делу.
Боже мой, как струсил мой губернатор!
— Как же вы бросите меня на жертву! Мне необходимо будет выйти из дома — дикарь, кинжал!
— Вот как мы сделаем: я прибавлю вам двух жандармов, которым вы после заплатите; выходить не советую, скажитесь больным, а еще лучше прикажите поставить себе дюжину пиявок; это сделается известно и болезнь будет прилична.
— Охотно принимаю ваш совет.
[Как я говорил, в жандармском корпусе не было установленной формы для переписки. Я схватил попавшуюся мне бумагу и своей рукой, без черновой сделал очерк истории, написал, как пишутся комедии: я, князь Баратаев, князь Дадьян, Загряжский — писал, как всегда, откровенно, — подробно; были помарки, но так и пошло к шефу. Помню, кончил тем, что я за свое беспокойство придумал наказать Загряжского дюжиной пиявок. И поставил без подписи: «Продолжение впредь».
