Снова вспомнилась Ганна: подскочила, курва, заслонить хотела, сама на обрез полезла!.. Что ж, получила то, чего давно искала, докрутилась!.. Все же на душе было тошно — не такой развязки он ждал. Не мог даже, может быть, мертвой простить ей нелюбовь к себе, готов был скрежетать зубами, вспоминая, как кинулась спасать Василя. А самое главное — шел и не знал, что с Дятликом. Посчастливилось гаду, сокрушался Евхим, пришлось отступить до поры, народ мог опомниться, собраться, пришлось оставить Курени, не зная, осуществил ли великую месть свою! Цацура, трус поганый, тащил все — быстрее, быстрее, спутал только планы… Евхим, однако, старался не бередить себя излишне, успокаивал тем, что, может, Дятлик и похолодел давно, а еще более важно то, что он, Евхим, все же показал себя в Куренях, и не как-нибудь, долго помнить будут!..
За Припятью, глубже засунув под одежду обрезы, зашли в село. Было еще не поздно, и на улице встретились им несколько человек — ватага хлопцев, которые шли, смеясь, громко разговаривая, и пожилые крестьяне. Один из хлопцев подошел, пригляделся, приблизив лицо почти вплотную, быстро отступил, вернулся к остальным. Евхим, остро напрягая внимание, услышал: «Кто это?» — «А черт его знает, незнакомые какие-то… Думал, Свердлик…» — беззаботно ответил молодой веселый голос.
Надо было бы не задерживаться в селе, быстрее пробираться дальше, но очень хотелось есть. Убегая из Куреней, они не захватили никакой еды, проголодались за день, и голод нетерпеливо глушил осторожность и страх. От голода они были готовы на любой поступок.
Евхим все же держался, пока не дошли почти до конца села. Тут он выбрал хату, не очень-то казистую с виду, не хотел случайно напороться на какого-нибудь советчика или активиста, заглянул в светлый кружочек окна, расцвеченный морозом и отблеском лучины. Решительно поднялся на крыльцо.
Двери были низковатые, входя, пригнул голову.
— Добрый вечер! — из-под нависших бровей сразу мигом окинул хату: девушка с прялкой у окна, женщина что-то помешивает в ушате. Кто-то лежит на кровати, хлопчик…
— Добрый вечер…
Старуха и девушка также смерили их взглядами, не с подозрением, а с любопытством и удивлением: вид их, вероятно, поразил. «Надо бы постричься, бороды сбрить, — подумал Евхим. — Да почиститься немного, чтоб не выделяться очень…»
— Можно погреться немножко? — Он старался говорить мягко, как только мог. Добрый вроде, безобидный человек. — Окоченели прямо!.. Ветер аж прошивает…
— Входите, — пригласила старая. — Место не просидите.
— Спасибо на том…
Сели… Молодая была совсем рядом с Евхимом, но никакого интереса к нему не проявила, будто сидела со стариком или калекой, и Евхима это невольно задело. Девка же была видная: здоровая, груди тугие, прямо натягивали кофту, кожа на шее, на руках чистая, молодая… Губы пухлые, влажные… «Горячая, должно быть, курва! В самом соку!.. В лесу бы такую!..»
Старая домесила тесто в ушате, выпрямилась, Евхим разглядел и ее: сухое лицо, щеки ввалились, губы плотно сжаты. «Злая, наверно, как ведьма, въедливая… охотница до чужого добра…»
— Издалека ли идете? — поинтересовалась старуха, стирая с рук налипшее месиво.
— Из Наровли тянемся…
— А… Домой, наверно?
— Домой. Куда же еще?.. Другие идут куда кто, а кулик — дак в свое болото… — Говоря это, думал, готовился к следующему вопросу, а где твой дом, если спросит.
Но старуха не поинтересовалась их домом.
— Работали там, в Наровле, или что купить ходили?
— Работали, грошей наковать думали… Словом, на заработки подались.
— Заработали что?
— Заработать не заработали, а нагоревались и ободрались через край…
— А что там делали? — спросила неожиданно девушка.
— Кому что, — наклонился к ней Евхим. — Кому дрова напилить, кому подладить что. В хате, в хлеву — крыльцо, оконце, ворота. По плотницкому делу…
Девушка не сказала ничего, старая в это время собралась нести ушат, и она встала.
— Дайте лучше я, мамо!
Она легко подняла ушат и, стукнув сильно дверью, скрылась в сенях. Хотя ушата в хате уже не было, запах теста, сладковатый, теплый, по-прежнему щекотал ноздри. Доносился и запах прелой размятой картошки. Евхим разозленно проглотил слюну: свиньям, чего доброго, позавидуешь!..
— А хозяин где? — он старался отвлечь свое внимание. — На сходе, может?
— На сходе, с какого не возвращаются… — ответила она и замолкла. Потом добавила: — На погосте… Бандиты забили шомполами.
Она говорила грустно, но спокойно, с той мудрой уравновешенностью, которая приходит, когда боль перекипит.
— Вот! — показала на фотографию в рамочке, что висела у окна. Евхим, а за ним и Цацура встали, подошли. Из-за стекла смотрел на них белокурый красноармеец с упрямыми, как у дочери, губами, с беспощадными глазами. Он стоял в полной форме, в высокой буденовке, держал руку на эфесе сабли. Евхим подумал: «За саблю, гад, держится», — для приличия поинтересовался:
— Буденновцем был?
— Буденновцем. Раненый был, приехал домой. А тут в Совет его выбрали. За власть дюже стоял, за справедливость, за это и свели со свету, нелюди!.. — Она вся кипела ненавистью к этим нелюдям.
— Гады! — просипел Евхим.
Девушка между тем вернулась, сполоснула руки, вытирая их об юбку, внезапно спросила:
— А где же инструмент ваш?
— Беда стряслась. Словом, проспали инструмент! Легли спать, положили возле себя, а проснулись — ничего!
— Глядите, — посочувствовала старая. — Жуликов в городе развелось, как саранчи…
Евхим решил, что наконец настала пора перейти от пустой болтовни к главному, кашлянул, как бы ощущая неловкость.
— Проголодались мы, признаться. Целый день без еды…
Цацура неторопливо поддержал:
— Кишки марш играют, аж терпение лопается!..
— Небогатые мы, — проговорила старуха, как бы прося прощения. — Картошки вот разве в мундире. Да огурцов с рассолом…
Когда девушка принесла из сеней миску с огурцами, гости уже вовсю уминали картошку из чугунка, который стоял на столе, давились, торопливо глотали, не разжевывая. Старая сидела рядом, наблюдала с таким видом, будто голод испытывали ее бедные, несчастные братья.
— Ешьте, ешьте, — радушно сказала она, подавая две ложки. — Рассол у нас хороший, крепкий!..
Так и пробирались дальше, выдавая себя за обкраденных жуликами плотников. Старались, однако, держаться как можно тише, не бросаться лишний раз да глаза. Дороги выбирали малопроезжие, шли сначала ночами, а потом только вечерами и на заре — ночью также легко можно наткнуться на кого-нибудь. Когда надо было расспросить о дороге, выбирали людей с осторожностью, вопросы задавали как бы между прочим, среди разной болтовни. С осторожностью выбирали и хаты; большие деревни, тем более местечки вообще обходили — слава богу, их в этом болотном крае было негусто…
Около одного села под вечер увидели неподалеку первых пограничников. Правда, пограничники эти ехали на возу, везли мешки, наверно, с мукою и не обратили никакого внимания на двух незнакомых. Но Евхима и Цацуру это насторожило. На них будто глянула опасность, которая одновременно с границей была уже так близко…
За этот вечер и утро они не прошли и десятка верст. Вечером следующего дня вышли к зарослям кустарника, где и мерзли до утра. Шли из леса по дороге, стараясь не привлекать внимания, и вскоре увидели тихое приграничное село. Тут остановились. Перед ними была тяжелая задача — как узнать, где граница, как подойти к ней. У кого, в чьей хате спросить, где меньше всего они рискуют?
Пройдя почти всю дорогу гумнами, приметили на отшибе хату, огляделись хорошенько, осторожно подошли. В хате была женщина да несколько малых крутились на печи, увлекшись какой-то своей игрой. Евхим и Цацура, осмелев, обнадежившись сразу, вошли. Женщина, что суетилась возле печи, встретила их радушно, но, когда, поговорив для приличия о том о сем, они намеревались уже завести речь о главном, во дворе внезапно послышался скрип саней, шаги. Женщина прилипла остроносым личиком к замерзшему стеклу, сказала:
