Думала не раз про Курени: что там говорят о ней? Стараясь разгадать, она почти слышала голоса: сочувствия, осуждения, одобрения. Среди других вспоминала настороженно мачеху, кротко, печально — отца: как он пережил это событие в незавидной доле своей дочки?
Дознались же, наверно, где она. Не могут не дознаться. Должны, видно, приехать скоро…
Они приехали на второй день после того, как заявился Евхим.
Ганна только помыла пол в Параскиной комнате, вышла с ведром грязной воды на крыльцо и увидела, как с улицы на широкий школьный двор въезжает телега. Сразу настороженно остановилась, узнала — в телегу запряжен сивый отцов конь. Она кинулась назад, ткнула ведро в угол кухни, торопливо опустила подоткнутый подол юбки, быстро вытерла ноги и руки.
В Параскиной комнате по мокрому еще полу подошла к окну. С волнением, с беспокойством следила. Отец остановился посреди двора, неуверенно огляделся. Мачеха кивнула в сторону школы, что-то сказала, однако он, мотнув несогласно головой, слез с телеги, стал наматывать вожжи на ручку. Кинул коню сена. Мачеха тоже слезла с телеги, уставилась на школу. Ганна спохватилась, вышла на крыльцо. С крыльца ступенька за ступенькой спустилась вниз.
Мачеха обрадованно заспешила навстречу. Отец засуетился, взял с воза узел, тоже пошел, торопясь, будто боялся опоздать. Мачеха поздоровалась, поцеловала, отец от волнения только ласково, жалостливо заморгал глазами.
— Мы тут подушку да одеяло привезли, — сказала деловито мачеха. Она держалась ровно, с таким видом, будто ничего и не случилось особенного.
— Вот ето добре, — спокойно ответила Ганна. Со спокойным же гостеприимством пригласила — Заходите, гостями будете!.. Дайте мне узел, тато!
— Да уж донесу, — не согласился отец.
Она первая вошла в коридор, в боковушку — кухню. В кухне заметила: мачеха, притихшая, внимательная, озирается, рассматривает все вокруг, отец стоит неловко, не шевельнется — держит в руках узел. Ганна взяла узел, вскинула на печь, чтоб не молчать, растолковала:
— Ето кухня. Тут я готовлю…
Мачеха кивнула проворной головкой.
— Аге.
Подала обоим табуретки. Отец сел осторожно, сидел напряженный, не сводил с Ганны внимательных, сочувственных глаз. В комнату вбежала веселая, с блеском в глазах Параска, мачеха сразу же встрепенулась, сказала «добрый день». Встал, поклонился отец.
— Ето батька с маткой приехали, — сказала Ганна.
— Проведать захотелося… — помогла мачеха.
— А-а! Я так и подумала! Как увидела, что идут, решила: не иначе как родители!.. Очень хорошо! — похвалила так, будто приехали к ней. — Родственники не должны забывать своих!
— Кто же так думает… — подхватила мачеха.
— Я и говорю, очень хорошо!.. Только что это вы сидите так? Почему это вас не просят раздеться? Не угощают почему? — Отец сказал, что ничего не надо, но Параска и слушать не хотела: — Ганночка, самовар гостям! Чаю с вареньем клубничным!.. — Прислушалась, из класса, который она оставила, доносился гомон, недовольно покачала головой. — На минуту бросить одних нельзя! — Выскочила из кухни.
Мачеха сказала, как бы не веря: хорошая какая. Ганна поддержала с восторгом: хорошая! Спохватилась, подбежала к самовару, достала из печи горячих углей, бросила в трубу. Пока крутилась у самовара, мачеха не удержалась, приоткрыла дверь в Параскину комнату, заглянула. Закрыв, сжала сухие губы, покачала головой.
— Чисто, как у панов!
Ей хотелось заглянуть и в другую комнату, Галины Ивановны, но неожиданно зазвенел звонок, и она испуганно отскочила от двери. Быстренько села на табуретку, мгновенно напустив на себя вид тихони. Тут же вошла Галина Ивановна, нелюбезно глянула на обоих, молча удалилась в свою комнату. Позже снова зашла Параска, стала расспрашивать, как живется, хвалить Ганну за трудолюбие, за ум. В коридоре между тем бушевали топот, крики, потом, было похоже, началась даже драка. Параска вскочила, кинулась туда…
После перемены, когда Галина Ивановна снова молча прошла через кухню и в коридоре стало тихо, они, раздевшись уже, осторожно наливали в блюдечки чай, прихлебывали и почти все время молчали. Мачеха пила расторопно и варенье пробовала от души и хвалила его, отец тянул чай из блюдца, не чувствуя вкуса, к варенью и не притронулся. Смотрел все жалостливыми, тревожными глазами, по глазам заметно было, что жалел, тревожился. Ганне даже успокоить его хотелось.
Напившись, вытирая еще потное, раскрасневшееся лицо, мачеха минуту сидела важная, серьезная. Как бы давая понять, что теперь пора начать о главном.
— Был уже?.. — не то спросила, не то заметила просто. Ганна поняла: про Евхима говорит.
— Был.
Мачеха сжала губы. Вздохнула.
— И к нам приходил. Грозил.
— Нехай грозит! — Ганна весело встала, закрыла банку с вареньем. — Тут тоже стращал! Да я остудила малость!
Отец не повеселел от ее слов. В лице появилось что-то даже такое, будто упрекнуть хотел.
— Ты осторожней будь, — попросил кротко. — Он поганый…
— Аге, он если пригрозил, дак что-то думает, — поучительно добавила мачеха. — Ты все-таки бойся!
— Не такой он и страшный, — рассудительно, чтоб не тревожить еще больше отца, промолвила Ганна.
— Страшный не страшный, но осторожней будь.
— Да уже ж сама не полезу на рожон.
Снова попили чаю из блюдечек и стали собираться. Уже у телеги, перед тем как расстаться, отец еще напомнил:
— Он поганый. Не отступится так… Ну, и то, береженого и бог бережет…
— Ето правда, — кивнула мачеха.
Ганна не стала возражать. Отец вдруг болезненно скривился, чуть не заплакал. Но сдержался.
— Если что надо будет, передай.
— Передам.
После них было не по себе, тревожно думала про Евхима. Но вместе с тем пришло и облегчение: теперь знала, как они там после всего, что сделала.
Под вечер того же дня заехал Миканор. Привязал коня у плетня, долго отряхивался около телеги, вытирал запыленные сапоги. На крыльце уже приостановился, осмотрел себя еще раз, одернул пиджак, из коридора громко, смело постучал. Ганна, хоть в окно видела его, спросила, кто там; а когда он браво вошел, окинув взглядом его напряженную фигуру, сказала радостно:
— О, Миканор сам! Не забывает своих куреневских!
— А чего ж забывать, — в тон ей ответил Миканор. — Ето чтоб некоторые куреневские не зазнавались. Не забыли своих!..
Он сразу заметил, что Параски нет, прислушался, не слыхать ли на кухне, в классах. Ганна перехватила его взгляд, с усмешечкой помогла:
— Параскевы Андреевны нет. Пошли на село. Совсем недавно.
Он будто не уловил усмешки, нарочно спокойно подошел, глянул в окно на коня.
— Ехал из Юровичей. Дай, думаю, погляжу, как живут…
— Живем ничего. Не жалуемся. — Поддела: — Если б чаще заезжали некоторые, дак, может, еще лучше б жили.
— На отчет в райком вызывали, — будто не понял ее шутки. — Как к зиме подготовились. — Миканор сел на стул около стола с тетрадками, взял одну, развернул. — Ето ж сколько труда надо, чтобы научить человека уму-разуму!..
— Ну, и что там в районе? Похвалили?
— Всего было. Трохи покритиковали. Дали советы. Все как положено. — Миканор встал, сделал несколько шагов спокойно, медленно. Глянул на Ганну, что следила с усмешечкой. Будто не замечая, похвалил: — Все-таки набралась духу! Дала отставку Глушаку! Давно надо было!
— От не могла додуматься сама! А ты не подсказал!
— Сама думать должна б! Есть голова на плечах!.. — Прошелся еще немного, сказал тоном, в котором таилось нечто грозное: — Ничего. Скоро возьмемся так, что застонут Глушаки! Кончается их верх! Так что ты не бойся!.. Был, говорят, уже?
— Был…
— Не бойся!
— Спасибо за подмогу. Только я не боюсь.
— Вот и правильно!
Ганна подумала вдруг, что и ходит, и говорит он так, будто Параска видит и слушает его. И ей стало смешно. Миканор уловил иронический взгляд ее, недовольно нахмурился.
