Она проглотила кровь, села на край лавки. Ноги, руки ее дрожали, тело обмякло. Евхим налил в корец самогонки, со злостью выпил.

— Кто?.. С кем? С кем развлекаешься?!

За Ганну ответила мачеха:

— Нет… нет у нее никого, Евхимко… Вот, — она перекрестилась.

— При муже, как сука, бегала! А теперь, без мужа!..

— Нет, Евхимко. Правда…

— Брешешь, старая! — Пришла догадка, которая всколыхнула давнюю боль, вызвала ярость. — Или, может, все тот? Дятлик все?

— Нет, Евхимко…

Но Евхим не слушал старуху. Он смотрел на Ганну, от Ганны ждал ответа — пусть отопрется, скажет, что зря он больную рану бередит. Дятлик, ничтожество, сколько неприятностей он принес Евхиму… И во всем счастливее оказался… Нет, может, он и правда ни при чем, может, зря подозревает?

Но Ганна молчала, не оправдывалась. Глядя на нее, неподатливую, чужую, не сомневался — любит по-прежнему того. Евхим скрипнул зубами так, что все обернулись на него.

— Ничего! Отбегал уже, считай!.. — услышала Ганна.

Хоть слова эти и не совсем были ей ясны, Ганна больше по тому, как Евхим произнес их, угадала страшное. Нет, сказано не просто, не попугать, Ганна и минуты не тешила себя надеждой, она хорошо знала цену Евхимовым словам! И то, что страшные эти слова касались не кого иного, а Василя, враз насторожило ее. «Отбегал? Почему отбегал?! Она же еще днем видела его. Ехал на санях, крепкий, здоровый, видела из окна… Что они с Василем сделали? Убили его?! Нет, нет, не может этого быть! Не может!!! Но почему Евхим сказал — отбегал? — пыталась она разгадать страшную загадку. — Сказал не просто — отбегал, а — считай, отбегал! Значит… как же понимать, либо уже все сделано, либо все равно не минет? Боже, неужто Василя нет уже? Неужто?!» Полная тревожных мыслей, она неторопливо, внимательно следила за Евхимом, ждала, что какое-нибудь слово раскроет ей секрет, но Евхим уже, видимо, не думал ни о Василе, ни о ней. Опершись о стол грудью, тяжело сгорбившись, он то пил, то ел яичницу, то бормотал что-то, Ганна, наконец, разобрала:

Он пел. И песня его была про убийство! Он бормотал с таким видом, будто и сам не знал, что поет, и не слышал своего пения, замолкал на полуслове, потом допевал. Повторял все одни и те же слова. Его, видимо, все больше размаривало — водка и тепло брали свое.

Цацура держался крепче, сидел нервно, недоверчиво поглядывал то на Ганну, то на мачеху, которая, пригорюнившись, стояла у печи, прислушивался к тишине на улице и, было заметно, ждал, не мог дождаться, когда уйдут отсюда.

— Надо идти!.. — наконец не выдержал он. — Не ровен час…

— Ер-рунда!.. Никакого тут… ч-черта…

— Поздно будет!

— Управ-вимся!..

Голова его, нестриженая, всклокоченная, лежала уже на столе. Он бормотал песню, оборвал ее и, как бы объясняя, сказал:

— Кок — и готово!..

Еще мгновение, и он уже храпел.

«Боже мой, живой он или неживой? — думала Ганна о Василе. — А может, живой, спит и не знает, что смерть возле головы!.. Надо что-то сделать! Перехитрить как-нибудь!.. Как? Их двое, здоровые, с оружием… Побежать бы к Василю, предупредить… или хоть наведаться, может, помочь надо! Но как выйти? Не пустят! Или мачеху попросить, пусть, скажет, что капусты принести хочет. Нет, лучше самой попробовать. А может, и не спит, выйти из хаты нельзя?»

Она встала, прошлась по комнате, но, как только подошла к двери, Евхим грозно шевельнулся.

— Куда? Назад!

Он не стал ничего слушать. И Ганне пришлось вернуться, села на кровать, прикрыла Гальку. Делала вид, что зевает, что хочет спать, а сама все думала, гадала про Василя, едва сдерживала себя, чтоб не броситься сейчас же к нему. Следила, видела, что Евхим уже разморен, вот-вот заснет, а все же держится.

«Черт, сна на тебя нет, чтоб ты заснул навек!» — кляла его про себя.

Долгим-предолгим казалось это ожидание. И все же не зря терпела, одолел сон и его, склонил голову на плечо и мирно засопел. Сразу и не поверила, что спит, подождала, убедилась, осторожно, на цыпочках прошла мимо мачехи, которая слова не сказала, оглянувшись, тихонько подняла щеколду, открыла дверь. Только бы не брякнуть ничем, не скрипнуть, не разбудить. Закрыв дверь в сени, послушала, в хате, как и раньше тихо.

Ах, как заскрипел снег на крыльце, промерзшие доски! Быстро соскочила в небольшой сугробчик, бросилась за угол на ту сторону, где глухая стена хаты, чтоб не идти под окнами, у которых спали они! Соседским огородом, по колени в снегу, не чуя жгучего холода, не одевшись, без платка, с расплетенными косами, выбралась на пустую, словно вымерзшую улицу, побежала в ту сторону, где виднелась хата Василя. В его хате, как и во всех других, было темно и тихо, но что ожидает ее там, за этой тишиной?!

«Только бы… — колотилось, задыхалось сердце. — Только бы все хорошо! Только бы хорошо!» Добежав до хаты, Ганна оглянулась. Ни на улице, ни за ней никого, пусто, никто не гнался. Вскочив на крыльцо, забарабанила в окно так тревожно, что в сенях испуганно закудахтали куры.

— Кто там? — мелькнуло за стеклом окна лицо. Ганна по голосу узнала: мать.

— Василь… Василь дома?

Лицо за окном поглотила темнота. «Почему отошла, ничего не ответив? Неужто стряслось уже?! Но, если случилось что, в хате не было бы так тихо! И мать не была бы такой вялой, заспанной!.. Может, не знает ничего? Может, это случилось не дома? Может, подстерегли где? О боже, неужели дома нет? Если нет, значит, все кончено!..»

Снова застучала по стеклу нетерпеливо, настойчиво. Оглядываясь, не гонятся ли за ней, услышала в сенцах шаги, твердые, мужские, его шаги! Он дома, живой! Едва только дверь открылась, кинулась навстречу.

— Василь!

Он, в серой нижней сорочке, глядя на нее, удивленно отступил в сени. Не понимал ничего — ни этого необычного прихода ее, ни странного порыва, — и Ганна сразу опомнилась. Спал, не знает, какая беда подстерегает его!

— Василь, — выдохнула тревожно, — берегись!..

— Что? — Все было как во сне. Да когда ж он проснется!

— Евхим пришел!

— Евхим?!

Кажется, дошло до него, забеспокоился.

— Убить грозился!..

— А!..

— Отбегался, считай, сказал…

— Где он?..

Ганна неожиданно заметила на улице фигуры, которые быстро шли, почти бежали в ее сторону, кинулась к Василю.

— Идут!

Сама мигом закрыла дверь, испуганно придавила плечом на всякий случай! Крикнула ему:

— Засов задвинь!..

Он задвинул, вдруг рванулся, бросился из сеней в хату. Ганна побежала за ним.

— Что там? — сквозь сон спросила мать.

— Бандиты! Евхим!

— Ой! Боже!..

В свете, что проникал снаружи, Ганна увидела: Василь, стоя около кровати, надевал рубаху, спешил так, что не мог сразу попасть в рукав. Надев, наклонился, стал что-то искать на полу. Мать, перепуганная, в одной сорочке, соскочила с постели, засуетилась, запричитала.

— Где опорки? — не так спросил, как потребовал Василь. Ганна поразилась, когда услыхала его неожиданно холодный голос.

— А я знаю?..

В голосе матери были слезы отчаяния и страха.

— Ой, боже ж мой!.. Боже!

— Замолчи ты! — приказал он, нашел наконец опорки.

Писк калитки, торопливый скрип шагов заставили сразу всех замереть. В хате стало жутко тихо, в этой тревожной тишине только слышалось мерное, спокойное дыхание ребенка, который спал, как и раньше. Все стояли онемевшие, слушали, ждали.

Остановились, вслушивались, ждали и те, что на дворе.

— Проморгал! — раздался злобный голос Евхима.

Цацура ответил виновато:

— Я только на минуту и задремал…

— На минуту! Опередила, курва!

С минуту на дворе было тихо, будто решали там, что делать, потом рама окна застонала от ударов обреза.