Закончил Иван Павлович опубликованные главы романа, помните, нежданной и для обоих желанной встречей Ганны и Башлыкова, ночной поездкой в райкомовском возке — ночью, которая обещала им счастье надолго. А расставаясь, Ганна неожиданно говорит Башлыкову то, что — знает загодя — перечеркнет и эту ночь, и саму возможность подобных встреч в будущем. Она открывает, кто был ее муж.

Затем Ивану Павловичу представлялось так.

Далее: Башл[ыков] возвращается. Дома [в РК] искали с вечера, телеграмма в Минск. Звонили. Звонит: поехали уже.

Сразу собирается.

В дороге — ошеломленный — о Ганне. Ошеломлен собою: такое учинил. Как легкомысленный малец.

Временами: подшутила, может, она?

Не кулачка ли? Кулачка не кулачка, а лучше подальше…

Трусость. Какой пример он подает? Что будут думать о нем?

Пятно. Надо рвать. Хорошо — в самом начале. Никто не знает…

…Скверно: в рабочее время. В такой момент бросил работу. Личным занялся. Чем? Как затмение нашло. Захватило. Любовь. Любовь ли? Может быть, и любовь, да еще такая? А кто же знал?

Б[ашлыков], едучи в Минск, рассуждает логично и здраво.

О Ганне. Кто она? Как с ней? Не ошибся — не простая штучка. Случайно там, в школе. Далеко и высоко лететь. А вот сидит — техничкой.

Как она связалась с тем? Такая умница, крестьянка. Что толкнуло? Мать?

Как он несерьезно с ней? Не разузнав. Кто же знал такое? Сам же осудил Бориса. Неудобно было: как грубо добивался ласки ее. Стыдно стало. Словно гомельский кавалер с улицы. Что она думает о нем! Она — такая деликатная, нежная. Дала ему урок пристойности.

Омерзительно чувствовал себя. Поражало — не впервые: как он, так высоко взлетевший, мог так низко упасть. Пережитки или что — гомельские, былые. Привычки живучие. Скотские…

О ней: ум какой. Вот тебе и деревенская девка. Чем она привлекает? Откуда такая сила! Смогла же сломить долю. Ошиблась и смогла — такого зверя покинуть.

Не по себе: вот какова жизнь. С одной стороны та, с другой он. Два мира.

Писателю виделась и такая сцена:

Когда Ганна входит в кабинет.

Принимает. Достойно держится. Стремится не показывать слабости своей.

— Как ты это, за него?

— А как ты? Со мной?

Замолчал.

— Да…

Подобрела.

— Момент! А на всю жизнь. — Горечь в голосе. — Вся жизнь — моменты. Только другие — ничего особого, а один бывает на всю жизнь. Все калечит.

— Да… Но вырвалась же?

— Вырвалась. Дальше б вырваться куда.

— Заходит? Угрожает?

— Ну, конечно, не без того. Только я не такая. Не шибко боязливая.

— Такая смелая?

— Ну не такая, а все ж.

В Минске. В комнате еще двое и секретарь. Башл[ыков] — опоздал на день. Просит у него: постановление ЦК о темпах. Прочитал.

Чувствует облегчение. Есть время. Запас времени. Собраться с силами. Секретарь также думает.

Но все выступают: перекрыть темпы. До весны.

Секретарь — его сосед — выступает: до весны.

Башл[ыков] думает: почему так? Трусость? Он не трус. Он не хочет быть трусом, тем более что борьба. Не хочет, чтоб думали так о нем — трус, устраняется.

Апейка все же повлиял на него. «Расслабляет». «Неверие уводит». «Бороться с апейковщиной». «Довольно миндальничать с самим Ап[ейкой]». «Прочь Гайлисов и Ап[еек]». С этого начнет.

…Башл[ыков] любил пленумы: свое, единомышленники. Сила. Тут все четко. Ясны отношения.

Цвет народа, партии. Тут решаются судьбы тысяч, миллионов, народа. И он тоже решает.

Здесь сама история. И он один из участников этой великой истории.

Все это вызывало душевный подъем. Чувство значительности, праздничности. Сама обстановка, внимание и тишина в зале были значимы и торжественны.

Кажется, в разной мере, приблизительно то же чувство испытывали другие.

И уверенность. Твердость.

…Он выступает. Неколебимо — за темпы. До весны.

Едет домой. Все ясно у него.

Они приехали рано, среди первых. Около окружкома стояло только два возка.

Совсем мало кожухов и пальто было на вешалке. В небольшом вестибюле перед залом, где собирался пленум окружкома, как обычно, уже сидела женщина с листом бумаги. Список тех, кто прибыл, короткий.

Башлыков, веселый, оживленный, едва зарегистрировался, сразу энергично куда-то зашагал. Харчев и Апейка остались вдвоем; Харчев встретил знакомого, заговорил с ним, Апейка подался к киоску купить газету, посмотреть книги.

Только отошел от киоска с газетой, которую купил, когда Башлыков появился снова. Был он, как и раньше, оживленный, энергичный, шагал, по своей давней привычке, хозяйски уверенно, но и что-то новое, непонятное таил в себе. Это непонятное светилось в глазах, вело его с особой легкостью.

Башлыков с радостной и загадочной улыбкой уверенно взял Апейку под локоть, неторопливо оглянулся, ища глазами Харчева. Бросил одно притаенно, значительно:

— Новость!

Потянул Апейку к Харчеву.

Отвел обоих в сторону, приблизившись вплотную, доверительно объявил:

— Не зря позвали!

Он не спешил объяснять, молчал значительно и важно. И весь полнился радостью. Оттого, видно, что должно было произойти, и потому, что эту весть первый услышал, он словно чувствовал в себе особый вес: такое знает!

— Так вот оно! — сказал взволнованно. — «Это есть наш последний и решительный!..» — Он перевел взгляд с одного на другого, глаза в глаза; взгляд и предупреждающий, и вопросительный: понимаете, что начинается?

С тем же чувством особого своего значения смотрел пытливо. Будто ждал, когда дойдет до них, когда будут в состоянии разобраться как следует.

— Это новость!.. Я предчувствовал. Когда читал Сталина — выступление перед аграрниками-марксистами… Понял, начинается!.. — Закончил выразительно — «Решительное наступление! Ликвидировать — как класс!»

Снова посмотрел глаза в глаза: понимаете?

Теперь, кажется, поняли. Видя, как захватила обоих новость, улыбнулся довольно, дружески. Как бы связанный с ними известием, которым поделился.

К ним подошли несколько человек — только что с мороза. Или поняли, что здесь взбудоражены чем-то интересным, или просто так. Кто-то, заметив, что они умолкли, сдержанно осведомился:

— Что будет?

— Будет важное. — На лице Башлыкова снова появились загадочность и значительность. — Не ошибетесь.

— Надо думать! А что?

— Услышите скоро.

Он сказал мягко, но уверенно. С таким смыслом, что придет пора и вам станет известно. Надо ждать.

Как бы отделяя от всех, что не были еще приобщены к новости, весело взглянул на Апейку и Харчева.

— Спустимся! Пока собираются!

Повел вниз, со ступеньки на ступеньку. В тесной каморке, похожей на склеп, помещался буфет. За столами несколько фигур, Апейка узнал — дальние, туровские. Проголодались, что ни говори.

Они, юровичские, не были голодны. Башлыков заказал три кружки пива, но Харчев отказался, сказал, что хочет чаю. «Погреюсь!»

— От черт, не вскипятил, — рассмеялся Башлыков, — собрался назавтра заказать.

Он горел уже радостным нетерпением.

— Приедем — списки сразу. Собрания бедноты и — решение! Под корень!

— Хватит церемоний, — поддержал Харчев, загораясь.

Апейке не понравилась эта игра — чего-то не договаривать. Интересно, что именно он знает, но расспрашивать не стал. Словно не хотел унизить себя.

Почему-то бросилось в глаза: окно напротив все в снегу, до основания. Оно и летом чуть ли не доверху под землей.

Когда поднялись наверх, было видно, народу прибавилось. Всюду группки, разговоры. Чувствовалось волнение.