Он думал о ней. Сокрушался, что так мало знает ее. Кто она? Почему в этой школе? Почему не с родителями? Свободная, незамужняя? Она не похожа на девушку. Видно, была замужем, видно, немало испытала. Вспомнил, как застеснялась, испугался: а может, и теперь замужем?.. Нет, возразил себе сразу, если и была, то разошлись. Иначе не жила бы одна при школе. Своего угла нет. А если и был муж, то кто он? Почему разошлись? Или уехал куда? Множество вопросов вдруг возникло, и они так задели, что Башлыков остановился. Хотел все сразу же разузнать, выяснить. Он едва не подошел к столу, к телефону — вызвать кого надо, приказать уточнить. Вовремя спохватился — вызывать никого нельзя. Не только потому, что никто здесь такого не знает, а и потому, что так лучше, не выяснять. Нельзя допускать к этому никого.

Посетовал: мог бы выяснить там, были и повод и время. Вспомнил долгое молчание, из-за этого, осудил себя недовольно, многое и осталось недоговоренным. Злился на себя, что считанное время было потрачено так по-глупому. О чем бы он ни подумал, среди всего неотступно точила его виноватость, что отрекся от дневного решения отказаться, покончить, усиленно искал оправдания. Нельзя так. Надо присмотреться. Поговорить, выяснить все и тогда расстаться. Честно и достойно…

Он попытался со стороны взглянуть на себя и тут же осудил — хитроватый замысел прикрывал малодушие. Как бы там ни было, надо все называть своим именем. Что есть, то есть. Не можешь справиться с собою, со своим желанием. Непутевым желанием. Не в силах обуздать дурную кровь, что не вовремя разгулялась. Страсть разгорелась, женщина понадобилась. Баба. К этому злому чувству неудовлетворенности примешалась неловкость за себя, до чего же нелепо, наверно, выглядел перед нею. Как мальчишка. И снова взяла досада, как бездарно он лгал Параске. Его охватила вдруг слабость, беспомощность: что ж это завязалось, что будет? Почти простонал: как он расстанется сам с такой красотой, с таким счастьем?

В мыслях никакого согласия. Запутавшись в них, он снова разозлился на себя, на все, не мог собраться с силами. Измученный, превозмог все же эти свои бесполезные сомнения. Стал вспоминать о поездке. Припомнил, как ходил по Куреням, по Мокути, разговоры, настроения. В душу вливалась злость, злость на людскую глупость, на слепое упорство. Снова увидел недобрые лица, среди них особенно врезались в память Вроде-Игнат и Евхим Глушак. Как будто повторился, ясно и унизительно, разговор с Гайлисом. Ничего не понимает, оппортунист слепой! Из-за таких вот, из-за либералов благодетелей и беда вся, прорыв в районе! На бюро, это правильно, единственно правильно. И непременно оргвыводы! Нужны надежные кадры! С такими и то, что есть, загубим.

Кадры — основа всему. Башлыков всегда придавал им особое значение. Он втайне был уверен в своем умении подбирать кадры из тех, что есть под рукой, использовать лучших для дела. Видел, идеальных, без изъянов, людей мало, и поэтому знал, как сложно выбрать то, что необходимо. Из требований, которые он выдвигал, наипервейшими были политические качества человека, его преданность делу. Тут ни на какие компромиссы он не шел. Политическая благонадежность — вот непременное условие пригодности человека. Все другое приходилось воспитывать, руководствуясь сложной жизненной диалектикой. Тут-то и проявлялось то, что Башлыков считал своей заслугой.

Башлыков уже и сам не помнил, когда возникло в нем недовольство Гайлисом. Давно уже подмывала мысль о замене кем-нибудь этого упрямого недалекого человека, который назойливо гнет свою линию. Можно сказать, эта мысль вызрела окончательно на собрании в Глинищах. Тогда же, на незадачливом том собрании, привлекла внимание и личность Дубодела. Едучи из Алешников, Башлыков не зря подсадил в свой возок его, решил приглядеться, проверить.

Расхаживая сейчас по своему кабинету, засунув руки в карманы галифе, Башлыков размышлял о Дубоделе не из простого любопытства, а с деловой озабоченностью, как о кадровом работнике. Мысли были не простые. Знал: Дубодел малокультурный, грубоватый. Пьет. Во всяком случае, пил. Был уже председателем сельсовета, провалили. А вместе с этим деловитость, знание местных людей. Анкетные данные что надо. Никаких заковык с родственниками. Прошлое чистое. Бывший красногвардеец. А главное, преданность какая и решимость. И энергия — позавидовать можно. Этот цацкаться с кулачьем не будет.

Пил, это безобразие. Об этом предупредить надо со всей строгостью. Предупредить, что за такое из партии гнать будем… Малокультурный и грубый — а где ты найдешь культурных, образованных? Мало их. Да и много ли среди тех культурных, образованных таких преданных, с такой решимостью! И это в обстановке, где необходимы твердые, железные! Способные крушить врага, рушить все, что на пути, что мешает. Этот твердый, этот кремень, борец. Вот главное. А недотягивает в чем-то — подымать надо. Растить надо, правильно наставлять! Хорошо руководить — все в этом!.. А если как следует подумать, он и политический руководитель, понимает немало. Есть политическое чутье. Теоретически не оформленное, а есть. Стихийное, но правильное. Лучше, чем у некоторых высохших над книгами грамотеев.

Так что главное выходило на пользу Дубоделу. Это успокаивало Башлыкова, создавало ощущение небесполезности прожитого дня, обнадеживающе связывало с будущими днями.

После того как Башлыков уехал и Параска вернулась, Ганна не знала, куда глаза деть.

Ощутила вдруг такую виноватость перед Параской, было так неловко перед нею, а жить-то им вместе надо. Подавать обед, сидеть напротив, обедая, так уж у них заведено. Сидеть с глазу на глаз после того, что произошло, и не выдать, что у тебя на душе.

Ганну угнетало: она стала неожиданно между Башлыковым и Параской. Вклинилась в их дружбу, а может, и любовь, оттеснила Параску, разрушила, считай, ее счастье. Отблагодарила, можно сказать, за все доброе, что Параска сделала для нее! Отблагодарила! Хуже не придумаешь: отбила! Пускай и не потому, что она, Ганна, решила это сделать, но как бы там ни было отбила! Влезла в чужое счастье, отобрала.

Да и то сказать, если хорошо подумать, приглядеться, не такая уже она и невиноватая. Не старалась, правда, особенно, но, чего таиться перед собой, хотела ж этого, завидовала Параске. Пусть не старалась, а как-то, наверно, подала знак, что рада была бы! И не остановила ж, не отрезала, когда случилось все! Так что и не такая уже невиноватая. Виноватая!

Особенно неловко было сидеть перед Параской потому, что хорошо знала: Параска, острая на глаз, сразу приметила, что они, Ганна и Башлыков, затаились. Что между ними, значит, произошло что-то, недоброе для нее. Скверно на душе у Ганны было еще и потому, что хоть чувствовала себя неловко перед Параской, хоть понимала, что должна была рассказать обо всем, сама покаяться, но ни рассказать, ни покаяться не могла. Словно разом отняло и язык и совесть.

Если правду сказать, то молчание и сдержанность Ганны объяснялись не этими причинами, а тем, что она была еще очень возбуждена всем, что неожиданно свалилось на нее. Не могла еще привести в согласие свои чувства и мысли, разобраться в них.

Параска, притворщица, хлебала горячий борщ, ела драники с такой охотой, будто изголодалась неведомо как и будто в этом, в еде, наибольшая для нее радость. Она-таки, по совести говоря, любила поесть, знала толк в еде, но сегодня, видя, как она кидается на борщ, на драники, Ганна не верила ей. Казалось, что собирается она, вот-вот выберет момент и скажет. Нет, пообедала и хоть бы знак какой подала, как смотрит на случившееся.

Когда встала из-за стола, довольная, обтерла губы, похвалила:

— Вкусно поела!.. — Упрекнула себя весело: — Наелась на два дня!.. — Мельком, также весело заметила — Зря он не остался! Не пожалел бы!.. — Зажмурив глаза, потянулась, вдруг будто испугалась: — Ой, на сон что-то повело!.. — Зевнула, потом выпрямилась, недовольно покачала головой. — Нет, нет, спать некогда! Надо за тетради!..