— Здоров, Ларион! — сказал Глушак отдельно, когда поздоровались со всеми.

Ларион зыркнул с недоверием, в тупом взгляде появилось тяжкое раздумье.

— Здоров, — выдавил неохотно, внимательно уставился на вошедших.

Башлыков вспомнил прозвище Лариона, о котором ему говорил Глушак, Бугай. Подумал: «Точно назвали. Бугай и есть».

— Угощаетесь? — то ли просто отметил, то ли упрекнул Дубодел. — Праздник какой?

— Праздник, — ответил Бугай с настороженностью и вызовом. Башлыков заметил, что он скосил глаза на того, в пиджачке, с чубом. И не просто так, а будто спрашивая.

Глушак знал свою роль, говорил внушительно, разъясняя значительность момента, представил Башлыкова, назвал его должность. Потом, повернувшись почтительно к Башлыкову, сказал о хозяине: Ларион Глушак. Тут Миканор запнулся, сомневаясь, видимо, знакомить или не знакомить с Ларионовым гостем. А может, раздумывая, как его представить.

Тот, в пиджачке, вонзил острый взгляд в Миканора, подождал, ядовито усмехаясь. Встал, насмешливо поклонился.

— Евхим Глушак. Сын Халимона Глушака.

— А-а, вот он! — Башлыков не скрывая интереса, присмотрелся: особа эта заочно давно была известна секретарю райкома. И небезосновательно. А теперь увидел воочию: а-а, вот какой он внешне. Пробивалась давняя, прочная неприязнь к этому кулацкому сынку. По сведениям, которые доходили до него, — опасный тип. То, что теперь увидел Башлыков, ничего не изменило, напротив, дополнило сложившееся мнение о Евхиме.

Не ускользнуло от Башлыкова и то, как мгновенно этот кулацкий выкормыш уловил смысл Миканоровой нерешительности и нашелся, что сказать. Изворотлив на удивление. Видно, умен. По-своему умен.

«Халимона Глушака сынок. Яс-сно».

Евхим Глушак будто и знать не хотел, что могут о нем сказать. С той же усмешкой повернулся к печи, деланно весело сказал:

— Тетко, что же вы ето! Не приглашаете гостей за стол! — Повернулся к Лариону, покачал головой с укором: — И ты, Ларион!

— Аге! — сразу отозвалась старуха. Суетливо взялась перевязывать фартук, как бы показывая, что сейчас же готова постараться для гостей.

Ларион не шевельнулся, таращился на Евхима Глушака пьяно, бессмысленно, как бы хотел понять что-то и не мог.

— Такие гости прибыли! С самого района! — будто объяснял обоим Евхим Глушак. — Можно сказать, первый человек в районе. И свое начальство! — тут Глушак кивнул на Дубодела.

При последних словах, уловил Башлыков, снова проскользнула усмешка, будто кулачок посмеивался над Дубоделом. Будто считал себя наравне с ним.

Ларион Бугай бросил взгляд на Евхима Глушака и вдруг неожиданно повеселел. Озорной, как бы заговорщицкий взгляд, казалось, давал знать дружку: понял все, поддержу.

Красное лицо расползлось в глуповатой улыбке. Тяжело поднялся, широко повел рукою с толстыми, будто распаренными пальцами. Нахально позвал:

— Давайте!.. Приглашаю всех!..

Башлыков посмотрел на него уничтожающе, хотел осадить сразу, отбросить неуместные шуточки. Отрезал строго, достойно:

— Благодарю. Но мы по делу пришли.

— А что, за столом разве не делаются дела? — отозвался сразу тот, в пиджаке.

— За столом только и делаются! — подхватил Ларион. — Всякое дело за столом — как по маслу! С яичней да с чаркой — сразу пойдет!

Он глянул на Глушака, как бы ожидая одобрения, громко захохотал. Чувствовалось, громила этот во всем слушался того, дружка. Тот руководил им.

Глушак не поддержал смеха, и Ларион притих.

В разговор вступил Миканор, почувствовал, что настала его пора. Важно, очень недовольно, как бы осуждая, упрекнул:

— Чего с колхозом тянешь? Заявление не подаешь!

Ларион нарочно почесал затылок, ощерясь нахальной, задиристой усмешкой.

— Неграмотный. Писать не умею.

Миканор не ответил на усмешку, но подхватил его слова:

— Дак, может, помочь? Написать тебе?

— Не надо, — ответил он твердо. Потом попробовал снова будто пошутить: — От сам выучусь…

— Долго собираешься! — упрекнул Дубодел. В том, как он произнес эти слова, казалось, скрывалось важное, недосказанное.

— А разве надо обязательно быстро? — Ларион, чувствовалось, не намерен был отступать. Старался держаться молодцом. Даже поиздеваться решил. — Или боитесь не успеть?

— Кому, может, и надо бояться, — ответил резко Дубодел, снова будто утаил важное, с которым следует считаться. — Только не нам. Нам бояться нечего. Тянуть не хочется. Ясно?.. Дак как?

Вопрос Дубодела был грозный. Ларион смахнул усмешку.

— Что вам, обязательно я? — сказал безразлично. Он глянул на дружка, который будто не слышал ничего. — У вас уже и без меня много. Хватает без меня… А я и грамоты не знаю…

— Хватит грамоты! А не хватит, научим! Ты ж, наверно, пахать, сеять научен! — съязвил Дубодел.

Ларион промолчал.

Башлыков чувствовал, что все то, что говорил и как держался Ларион, имело значение. Рядом был его друг, Евхим Глушак, и Ларион вел себя так, чтобы покрасоваться перед ним.

Друг же, можно было подумать, очень спокойно следил за всем, что происходило с Ларионом. Всем видом своим показывал: то, что он говорит и как себя ведет, забота самого Лариона и никого больше не касается. Башлыков, однако, видел, что Глушак слушает и следит за всем беспокойно, затаенно. Только сдерживается. Умеет сдерживаться. По всему видно, характер сильный, цену себе знает и ценит высоко. Больше, чем надо, не иначе…

Башлыков был уверен, что видит его насквозь. Таится Глушак, но выдают его глаза. Нет-нет да и покажут, что у него на душе. Скрытый интерес и неприязнь. Опасный человек. Башлыкову такие известны. Не один раз замечал подобное и в других.

Евхим Глушак вдруг откровенно залился смехом. Не без издевки спросил Дубодела:

— Дак, может, и меня возьметесь научить грамоте?

Дубодел промолчал. Засунув руки в карманы шинели, стоял недоступный, решительный. Дал понять, что не одобряет такого несерьезного тона в этом важном вопросе. Сказал:

— За тебя не возьмемся. С тобой особый разговор.

— Почему ето?

— Знаешь.

Глушак вдруг резко повернулся к Башлыкову. Башлыков увидел прямо перед собой его глаза — острые, колючие.

— А меня почему не зовете? — сказал он тихо, с вызовом.

Взгляд был такой наглый, и в голосе такая уверенность, что Башлыков невольно пригляделся, как бы заново узнавал человека в пиджаке. Как будто увидел только что.

Башлыков не был человеком очень уж впечатлительным. Всего насмотрелся и ко всему был готов. И все же то, с какой напористостью, даже, скорее, нахальством смотрел и спрашивал этот наглец, поразило его. Будто судит, будто приказывает!

Было в том, что чувствовал Башлыков, еще одно — вот вся его истинная суть. Показал свое обличив, кулацкий выкормыш. Высказал свое желание.

«Почему меня не зовете?» Чего захотел!

— А я пойду! — сказал Глушак, задираясь. — Сразу пойду! Ей-бо! Вот хоть сейчас!

По тому, как он смотрел и говорил, Башлыков чувствовал — пойдет!

Башлыкова не удивило это, немало уже повидал таких, что готовы были. Только почему готовы, ради чего? Хотели укрыться от налогов, тепло устроиться. Чтоб дождаться удобной минуты. Чтоб вредить изнутри.

— Пойду! Только скажите!

— Знаю, — холодно отозвался Башлыков.

— Не хотите?

— Не хотим.

— Почему? — наступал Глушак. — Я сдам все! Работать буду, как все. Стараться буду. — Взгляд его становился все острее. Все нетерпеливее вонзался в Башлыкова.

— Стараться вы будете, — губы Башлыкова скривила язвительная, мудрая усмешка. Вся ирония его была в этом «стараться».

— Стараться буду! — упорно твердил свое Глушак. Решительно, как самое убеждающее, сказал: — Что я, жить не хочу?

Башлыков подхватил это:

— Именно потому, что жить хотите! По-своему! По-кулацки! — Сказал и отвернулся, давая понять, что кончил ненужную болтовню.

— Не хотите! — снова услышал он.