— Одним словом, явились выяснить, чего в колхоз не идете.

Это был не столько вопрос, сколько требование ответить открыто и четко. Было и обвинение: почему канитель развели в таком простом деле?

Старик, похоже, вообще чувствовал себя неловко оттого, что застали на печи, сутулился, отводил глаза. После Дубоделовых слов он, казалось, еще больше сжался, понурил взгляд. С минуту было тягостное привычное молчание. Потом старик вдруг ожил, странно улыбнулся, как бы в сговоре с гостями, как бы посмеиваясь вместе с ними. Хитро кивнул в сторону печи на жену.

— Да я хоть сегодня готов, — промолвил. — Хоть сейчас. Если она скажет, что согласна. Уговорите ее!..

Во взгляде его, в манере говорить было что-то Башлыкову знакомое — так смотрела, говорила та, глинищанская, его дочь.

Старуха у печи, красная, злобная и до этого, глянула на мужа так свирепо, что Башлыкову стало не по себе. Рассвирепевшая, схватила чапельник так решительно — не остановится ни перед чем. Чернушка сразу проворно вскочил. Серьезно, угрожающе упрекнул:

— Ну, сдурела! Гостей постыдись!

Судя по тому, как она глянула и на Башлыкова, только благодаря старику чапельник оказался на полу. Но старуха дала волю гневу своему в словах:

— Он хоть сегодня готов! Уговорите ее! Хозяин, нечего сказать! Сам готов раздать все! «Хоть сейчас отдам все!» Насмешки еще строит!

Чернушка, наверно, чтобы не рисковать больше перед гостями, только сказал сокрушенно:

— Чего там раздавать!..

Разгневанная старуха не смотрела на старика. Тощие груди ходили беспокойно. Дубодел остановился посреди хаты, следил за всем, как бы забавляясь, на что уж оптимист, а заметил тяжко, безрадостно:

— С твоей женкой, Чернушка, сам черт не сговорится! — И добавил, будто в шутку — Дождется она, что припаяем как следует!

Женщина или не поняла шутки, или знала, что значит шутка Дубодела, люто взглянула на него, врезала:

— Как следует! Ето нам как следует?! Чтоб у тебя язык распух за такие твои слова!

Она в запальчивости проворно присоединила к этому еще несколько таких же «ласковых» и откровенных пожеланий.

Было видно, старуха не знала, что такое деликатность. Упрямая, наглая, она не остановится ни перед чем. Дубодел то ли потому, что хорошо знал ее, то ли потому, что считал ниже своего достоинства поступаться перед женщиной, захохотал, будто одобряя ее прыть. Дал понять, что не обижается.

Все же наступила некоторая неловкость. Неловкость, которая угнетала Башлыкова, и, может, даже больше, чем других. Старуха, мать той новой его знакомой, совершенно не вязалась со всем, что осталось в душе от встречи в Глинищах. Она так грубо топтала то доброе, что он воспринял это как оскорбление его искреннему чувству. То, что перед ним был не кто-то чужой, а самый близкий человек загадочной глинищанки, переиначивало все, путало.

Глушак, видимо, считал себя больше других виновным за недобрый смысл этого разговора, как-никак такое случилось в его деревне. В деревне, за которую он фактически отвечал перед районом как единственный партиец и председатель колхоза. Потому естественным было, что он сразу решил исправить положение. Глушак посчитал мягкость самым надежным средством уладить спор.

— С теткой Кулиной мы сговоримся, — сказал, как добрый сосед, заботливо.

Женщина, однако, не отозвалась на эту уловку. Лесть, что слышалась в голосе Глушака, ее как ошпарила. Она с притворной радостью отрезала:

— Ты свою мать уговори сперва!

Был в ее словах какой-то намек. Уловив это и, видно, поняв, что его почувствовали и другие, Глушак забеспокоился, но сделал вид, что в словах старухи ничего особенного.

— Чего ее уговаривать? — будто удивился он. — Она уже вступила…

Удивление его было таким деланным, так чувствовалась в нем тревога, что это не ускользнуло ни от кого. Он, не иначе, пытался достойно отступить, не позоря себя перед гостями.

Лучше бы он промолчал. В ответ на его слова Чернушиха снова выпалила:

— Аге! — согласилась она радостно-язвительно. — Вступила! Влезла! Да не знает, как вылезть!

— Что это вы несете, тетко? — Глушак говорил неискренне и мирно, как бы просил помолчать. Не срамить перед чужими.

— Что говорю-та? А что село все слышит! — Не желая болтать без толку, она завела речь совсем о другом. Чтоб сразу высказать все, заявила твердо: — И слушать не хочу про ваш колхоз!

Тут вступил в спор Башлыков. Ровно, сдержанно, как человек знающий и больше всех понимающий, упрекнул за боязнь, за то, что верит вражеским сплетням. Сказал, что миллионы трудящихся крестьян давно уже раскусили кулачье, смело встали на колхозный путь. Что миллионы людей убедились в преимуществе колхозов. Выбрались из нужды и голода.

— Кто выбрался, а кто влез, — съязвила женщина.

Сказала так злобно и неколебимо, что было видно — говорить с ней дальше бессмысленно. И все ж Башлыков терпеливо, насколько мог, попробовал убедить, что страхи их напрасны, что надо смело выходить на новый простор. Обращался то к старухе, то к Чернушке. Чернушка, свесив ноги с полатей, ссутулясь, слушал с интересом, а старуха стояла у печи, закаменев. Не скрывала, нарочно показывала, что слушать ничего не желает.

Затаенная злоба и глухота ее черной тенью обволокла все, что тронуло Башлыкова в этой небезразличной ему хате.

Наконец терпение его лопнуло, он тяжело поднялся с лавки. У него было противное ощущение бессилия и даже оскорбленности. Стараясь одолеть это неприятное чувство, он строго, не без намека посоветовал старухе и Чернушке хорошенько подумать над тем, что говорилось здесь. Давал понять: это очень важно, чтоб не пожалели потом.

Сказал сдержанно «до свидания» и решительно направился к двери. На крыльце полоснуло ярким светом снежного дня, дохнуло морозом. Башлыков уныло, бессмысленно окинул взглядом узкий убогий двор, подумал устало: как она выросла такая тут, в глухомани, в серости этой?.. Окинув недоумевающим взглядом все вокруг, двинулся на улицу.

За калиткой Дубодел, он вышел первым, подождал его, бодро зашагал рядом. Посмотрев на озабоченное лицо Башлыкова, догадливо понял его настроение, откликнулся дружески:

— Ету разговорчиками не возьмешь! Тут надо другое средство!.. Меры надо.

Глушак ковылял с другой стороны, молчаливый, с виноватым лицом. Башлыков не удивлялся, было отчего чувствовать себя виноватым. Не удивлялся и не сочувствовал Глушаку — схлопотал по заслугам. Глушаку хотелось вернуть, как ему казалось, утраченную уже дружбу, он бросил вдруг горячо, гневно:

— Злыдня, сквалыга!.. — добавил в сердцах. — Из-за жадности своей дочь выпихнула из дому! Жизнь девке искалечила!

Весть эта пронзила унылые мысли Башлыкова, он заинтересованно посмотрел на Глушака. Вон оно что! Вон почему она в Глинищах! В нем затеплилось сочувствие к ней. Однако Башлыков тут же напустил на себя строгость, сделал вид, что тревожит его другое, главное. Глушак замолчал.

Не отозвался на Глушаковы слова и Дубодел. Не до того было — подошли к новому двору.

Прошли еще несколько хат и угодили к выпивке.

Посреди стола круглилась черная сковорода с недоеденной яичницей. Рядом глубокая глиняная миска с солеными огурцами, котелок с картошкой в мундире, полбуханки хлеба, два пустых стакана. Бутылки на столе не было. Наверно, спешно припрятали, пока они, гости, шли по двору, топтались в сенях.

Явно не ко времени они прибыли.

В хате было трое. Старуха, сухая, копалась у печи. Двое мужчин хозяйничали за столом. Они и бросались прежде всего в глаза. Особенно тот, что сидел напротив: красный, с жирным лоснящимся лбом, с одутловатыми щеками, здоровенный, горбился над столом могучей глыбой. Из-под низкого лба маленькие глаза глядели недобро. Башлыкову невольно подумалось: встретишься с таким в лесу — одного вида испугаешься. Другой на первый взгляд не выделялся ничем: не рослый, суховатый, в старом пиджаке, в расстегнутой рубашке. Разве только взгляд — светлые из-под чуба, острые, пронзительные глаза.