Наступила долгая пауза. Тони встряхнул головой и отхлебнул из своей кружки.

— Бедный Чушка.

Нодж стал напевать мелодию «Спешиалз» «Ты еще слишком молод».

В бар вломилась целая толпа болельщиков «Рейнджерс», заслонив от нас парочку в углу. Они горланили гимн футбольного клуба.

Мы присоединились, чокаясь кружками так, что пиво плескалось через край на пробковый пол. Вскоре пение прекратилось.

Тони окинул нас взглядом и вдруг погрустнел. Когда он заговорил, мы едва могли разобрать слова из-за гула в пабе.

— Сегодняшний день удался на славу, — сказал он.

Мы все кивнули с серьезным видом.

— Но день еще не закончился, — заметил Нодж.

— Нет, я о другом. Этот день… удался, — повторил Тони. — Солнце, бассейн, сторож, кокаин, таксисты. Мне кажется, нам надо… запомнить этот день.

Не забывать. Вот, например, старина Чушка. Он тоже здесь, но по воле судьбы…

— Это с каждым может случиться, — сказал я. — И тогда все забывается. Забывается, какой жизнь может быть.

Тони посмотрел на меня, его глаза горели.

— Именно так. Именно это я и имел в виду. А мы не должны забывать, какая она — жизнь. Школа заканчивается, начинается работа, появляется девушка. Все это засасывает, вся эта… рутина. Ты и ахнуть не успел, а тебя уже взяли в оборот, как бедного старину ЖЧП. А там город мертвых и… пшик. Все в прошлом. Поздно. Главное, помнить. Не забывать.

Мы снова кивнули.

— Надо быть М, С и X, — заключил Тони.

И опять мы склонили головы в знак согласия. Это означало — быть молодыми, свободными и холостыми. Нодж закурил и посмотрел в окно на освещенный памятник — военный мемориал. На пьедестале лежало несколько жалких цветочков. Он показал на памятник:

— Нам нужно сделать этот день днем памяти. Как старики отмечают День Победы, что-то в этом роде. Будем собираться раз в год и отмечать его.

Тони грохнул кулаком по деревянному столу так, что аж кружки подскочили.

— Точно! Это идея! У нас будет свой… день памяти. И мы будем собираться вместе в этот день каждый год. И когда нас засосет дерьмовая работа и нами начнут помыкать разные безумные девицы, мы сможем собираться вот так и… и…

— Напоминать друг другу, — закончил я.

— Да, — согласился Колин. Похоже, даже его эта идея захватила.

— Напоминать, что такое настоящая жизнь.

Нодж встал и поднял кружку.

— За четырнадцатое августа, — сказал он.

Мы все тоже встали и со звоном сомкнули наши кружки. А потом молча, торжественно сели на свои места.

Мы встретились, как всегда, в «Буш-Рейнджерс» и пропустили по нескольку кружек. Тони опаздывал по обыкновению. Несмотря на это, мы выпили втроем шампанского за встречу. Погода была хорошая, жаркая и солнечная, как тогда, в наше первое 14 августа. Я сидел и не мог понять, хорошо ли мне, гадал, серьезно ли Вероника сказала, что между нами все кончено. По всему выходило, что серьезно. Потом я пытался понять, хотел ли я этого.

Пока мы сидели втроем за столиком в пабе, не зная, о чем говорить, я внимательно изучал их лица, пытаясь припомнить, как они выглядели тогда, четырнадцать лет назад. Я знал, что Тони, который все еще не подошел, мало изменился: немного похорошел, стал дороже одеваться, но волосы не выпали, и единственным признаком возраста были намечающиеся гусиные лапки в уголках глаз. А Нодж стал толще, грустнее, заторможеннее, что ли. В нем появились жесткость и раскаяние, которых раньше, насколько я помню, не было. Колин, как и Тони, изменился мало: все та же виноватая улыбка, зажатая поза, как будто он готовится к удару. Все та же черепаха.

Про себя я ничего не могу сказать. Я уже давно разучился смотреть на себя со стороны. Может быть, поэтому я и связался с Вероникой. Она была зеркалом, а я отвык от зеркал, давно в них не смотрелся. И теперь, возможно, мне не понравилось то, что я увидел в этом зеркале. То, что Вероника мне показала.

Разговор, потеряв нить, угас. Продолжая выпивать, мы еще полчаса ждали Тони. Все уже начинало плыть перед глазами.

Тони не отвечал по мобильному. В конце концов, мы решили ехать на поле для гольфа без него, каждый на своей машине. Договорились, что сыграем девять лунок, пообедаем там же, а потом поедем ужинать все вместе. Мы не сомневались, что Тони подъедет туда. Он всегда, в конце концов, объявлялся, рассыпаясь в очаровательных извинениях.

Проехав напрямую по Аксбридж-роуд, я попал на объездную дорогу, ведущую к полю для гольфа. На въезде щит с рекламой «сааба». Надпись гласит: «Нет сил, которые Вам неподвластны».

Нодж и Колин уже сидят в кафе. По-прежнему никаких признаков Тони. Нодж смотрит на часы. В руках у обоих по банке пива. Мы много пьем, чтобы восполнить недостаток общения. Для этого ведь и пьют, не так ли?

Губы Ноджа, и без того узкие, сжались и вытянулись в тонкую нитку, он курит больше, чем всегда: штуки четыре в час против обычных трех. Естественно, «Крейвен Эй». Только что он позволил себе громко вздохнуть, выразив таким образом свой протест. Я уверен, что он уже начинает заводиться.

Почему, интересно, мне это доставляет удовольствие? Я беру сэндвич с яйцом и беконом, его заказал Колин, но есть не стал, и сэндвич уже остыл. Раз Нодж бесится, я готов простить Тони. Я ему все и так прощу, рано или поздно, но в этом случае прощу сразу. Ради удовольствия понаблюдать за разъяренным Ноджем. Я жую хлеб и жирный бекон, вкус которого заглушен острым кетчупом.

Колин, сидящий напротив Ноджа, ковыряется в своем узком, костлявом, обгоревшем на солнце носу. Он достает что-то из темных глубин, а потом щелчком отбрасывает в сторону, там оно теряется среди старых пачек из-под сигарет, крошек и разлитого кофе, украшающих пол заведения. Он читает «Дэйли миррор».

В кафе жарко. В воздухе как будто висит напряженность, ожидание чего-то. На серой спортивной рубашке Ноджа темнеют под мышками круги от пота. Его это, очевидно, раздражает, но ныть он не будет. Он курит и делает вид, что ему все равно. Его икры, приоткрывшиеся в местах, где кончаются черные хлопчатобумажные штаны, бледны, как листья капусты.

— Они ведь не настоящие?

Колин показывает кивком головы на цветную фотографию в «Миррор». Женщина на снимке широко улыбается, на ней нет ничего, кроме ремня. Ремень совсем узкий. Волосы на лобке сбриты. Высокие, налитые груди выдаются вперед. Соски возбуждены — их явно готовили к съемке. Спина изогнута, на животе ни единой складки.

— Трудно сказать.

Я делаю вид, что разглядываю снимок, щурюсь, как будто пытаюсь поймать фокус на плохой газетной печати.

— Сразу все воспринимаешь по-другому, правда? — говорит Колин с легким сожалением.

Колин, он такой нежный. Этакий маринованный в меде цыпленочек.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я. Меня злит, что из-за Колина разговор может зависнуть.

Я смотрю на часы. Тони опаздывает уже на полтора часа. Это практически его норма.

— Если не знаешь, искусственные они или настоящие, труднее завестись. Потому что поддельные — это… обман. То есть если ты знаешь, что они искусственные, это не так сексуально, как если бы они были настоящие. Когда я узнал, что… та девица… ну, в фильме… как он называется… с Харрисоном Фордом и… Там оказывается, что она не живая, а робот. Она обалденная, но как только узнаешь, что… что она…

— Сборная.

— Да, сборная. Тогда ты задумываешься: если это не девица, то как же…

Нодж начинает ерзать на стуле. Он не стал смотреть на фотографию, повернулся и глядит через открытую дверь на освещенную солнцем улицу: ему не нравится, что вместо «женщина» употребили слово «девица».

— Женщина. Она женщина.

— В том-то и дело, — говорит Колин, не поняв, к чему придрался Нодж. — Но она не девица. Она бесполая. И как только ты это узнаешь, у тебя все опускается. С грудью то же самое. Если ты не уверен, что…