— Попробовать, что ли, решми-кебаб? — говорит он.

Нодж замогильным голосом зачитывает из меню:

— «Этот куриный кебаб будет на вашей тарелке такой же роскошью, что и драгоценный атлас, в честь которого он получил свое название». — Сделав для пущего эффекта паузу, Нодж повторяет: — Намешали дерьма всякого.

Зануда он все-таки.

Тони не обращает на него внимания. Фешенебельная обстановка вынуждает его к сдержанности. В той же мере, в какой Ноджу хочется быть умным, Тони всегда стремится соответствовать обстановке, стилю и моде. Всем нам, каждому по-своему, хочется соответствовать. Наверное, поэтому-то я и боюсь рассказывать им про Веронику. Потому что я соответствую им. Это они помогают мне держаться на ногах, с ними все мое прошлое.

Короче говоря, от них не отделаешься. Не то чтобы мне этого хотелось. Не то чтобы этого хотелось даже мыслящей моей стороне. Но всяких разных сторон во мне много. И они беспардонно помыкают мной.

На прошлой неделе я чуть было этого не сделал. Я чуть не убил их. Чуть не забил до смерти. Серьезно, я не шучу. И все из-за Вероники. Это она заставила меня захотеть их убить.

Это произошло в прошлый четверг, вечером. Мы были у меня дома, на окраине Уайт-сити. Район, надо сказать, весьма своеобразный — слишком уж неоднороден контингент жителей: здесь еще остались типажи, которые носят старомодные плоские кепки, курят самокрутки, пьют горькое пиво и вспоминают войну — все это пережитки пятидесятых — шестидесятых годов; но в основном здесь живут молодые пары — счастливые обладатели «вольво», «бимеров» и «пежо». Я предпочитаю однородность. Так я чувствую себя спокойнее в отвоеванном пространстве под солнцем.

Вероника пришла домой, точнее, в то место, которое вскоре станет ее домом, после долгого дня, заполненного кромсанием покойников. Иногда мне кажется, что я чувствую запах смерти, исходящий от нее. Как ни странно, это возбуждает. Это заставляет меня еще больше стараться в постели, чтобы опровергнуть сей непреложный, необратимый факт. В отношении смерти никто не хочет торговаться, в лучшем случае называют цену.

Но мы пока еще далеки от этих мыслей. Мы ведем самый незамысловатый образ жизни. Одна из особенностей сосуществования с девушкой — то, что не нужно ни разговаривать, ни производить впечатление, не нужно напрягаться вообще. Можно просто жить вместе. С приятелями так не получается. С ними надо что-то делать, чтобы подтверждать свой статус занимательного и интересного товарища. С ними молчание порождает неловкость. В отношениях с девушкой молчание допускается. И мы этим пользуемся. Молчим. И мне это нравится.

Еще совсем недавно мы с Вероникой встречались только по выходным — с вечера пятницы до воскресенья — и один раз в середине недели; таким образом, соотношение свободы к обязательствам было 3:4. Мне это кажется разумным соотношением. Чуть выше среднего (обычно 4:3), но гораздо ниже расклада постоянных отношений (0:7). Однако по мере приближения свадьбы соотношение С:0 резко падает. Вероника остается у меня почти каждую ночь, и соотношение приближается к 2:5 или даже 1:6. Но я, в общем-то, не против. Эти процессы не остановить в любом случае. Они органичны и неизбежны. Они происходят не по чьему-либо решению или желанию. Они просто происходят. Несколько раз в неделю я встречаюсь со своими друзьями, она — со своими, но при этом мы оба, не сговариваясь, приходим ночевать сюда.

Чувство свободы постепенно выветривается; возникает взаимное проникновение в пространство друг друга. Это не имеет отношения к хронологическому времени. Само присутствие Вероники, пусть еще не постоянное, меняет мое внутреннее ощущение, но не в слащаво-сентиментальном смысле. Я начинаю дышать по-другому, быстрее, интенсивнее, как будто кислорода может не хватить. Я постепенно меняюсь. Надеюсь, смогу к этому привыкнуть.

Дом я купил еще в 91-м, как только недвижимость подешевела. Я ждал этого момента, ждал, пока цены на жилье опустятся до того уровня, ниже которого уже падать некуда, и когда, после нескольких конвульсий на дне, рынок снова начнет оживать и цены поползут вверх. Я купил его за 120 тысяч, и сразу после этого ситуация на рынке недвижимости изменилась. Сейчас мой дом стоит в два раза дороже. Когда мне одиноко, или грустно, или я просто лежу в ванной, я этим себя успокаиваю. Я представляю себе цифру 120, она выплывает, крутится у меня над головой, потом начинает распадаться на кусочки, растягиваться, пока не принимает форму другой цифры: 250. Потом я превращаю ее в слова: четверть миллиона. Слово миллион вызывает трепет, мне хочется поиграть с ним. Мммиллион. Ммммммммммммиллион. Мммммммм.

Еще три раза по 250, и я миллионер. Тогда я точно буду счастлив. Тогда я буду победителем.

При условии, что Тони не заработает два миллиона.

Дом самый обыкновенный, и по конструкции, и по отделке. До того как я сломал перекрытия, в нем была стандартная планировка: две комнаты наверху, две внизу и выход из кухни в маленький дворик с крошечной лужайкой. Сейчас внизу одна большая комната с лестницей, ведущей от восточной стены наверх. Большое, светлое пространство, большие добротные деревянные окна со скользящими рамами. Отделка очень простая: на полу доска, белые стены, ничего лишнего, несколько гравюр. Веронике это кажется обезличенным, но я по опыту знаю, что нельзя придавать недвижимости слишком личный отпечаток, потому что, может случиться, что покупателю не понравится ваш вкус. Так что я решил не рисковать. Я не хочу ничего, что могло бы вызвать неприятие. В любом случае я здесь долго не задержусь; женитьба — подходящий случай продать этот дом за хорошие деньги.

Думаю, только одна стена в доме несет отпечаток моей личности и моей жизни, и то — все это можно убрать, перенести, удалить. Это огромный коллаж — действительно огромный: где-то пять на пять футов — из любительских фотографий. Я сделал для него раму на заказ. А потом методично вклеил туда все фотографии, которые были у меня в старых альбомах, лежали на дне ящиков, в коробках на чердаке. На площади в двадцать пять квадратных футов разместились сотни фотографий, среди них попадаются и черно-белые, но в основном цветные. Я клеил их целую ночь, в бредовом исступлении, через неделю после смерти отца. Это было в прошлом году. Это вернуло мне ощущение, что я все еще жив, что меня не сносит течением.

Я заметил, что Вероника рассматривает фотографии. Она часто так делает, хотя не знает большинства людей, на них изображенных. И правда, это море застывших лиц и тел притягивает, гипнотизирует. Каждый раз, глядя на коллаж, я нахожу что-то новое: лицо забытого друга, давно затерянный в памяти момент моей жизни. Жить — это значит забывать, забывать, а потом вдруг вспомнить. Моему коллажу удается выволочь наружу нечто неуловимое, без вести пропавшее, безнадежно утерянное. Состоящий из кусочков, он создает целостность. А кусочки эти — кусочки меня самого, все до единого.

Я подошел босиком и встал сзади. Не знаю, заметила она меня или нет, она была очень поглощена фотографиями. Мне кажется, что всякий раз, вступая в новые отношения, человек пытается выкрасть прошлое партнера, получить на него некие права собственности. И я думаю, разглядывание старых фотографий из той же серии. Но полностью завладеть прошлым невозможно. Вы показываете прежних спутников со смущением или гордостью. Рассказываете о поездках на дешевые средиземноморские курорты. Смеетесь над устаревшими нарядами. Это такая игра, такой эстрадный номер, но его нельзя недооценивать.

Я бросаю взгляд на первый попавшийся снимок. Небольшая фотография со скругленными углами. Что-то опустилось внутри, когда я посмотрел на нее. Джо, мой отец, обнимает меня, сидя на канапе, то есть на диване, в нашем доме на Рокли-роуд, в 12-м западном округе, западнее того места, где сейчас торговый центр. Но, если присмотреться, видно, что он меня не обнимает. Как подросток на первом свидании, он обвил рукой мои плечи и голову — мне лет семь-восемь, на мне спортивный костюм с эмблемой любимой футбольной команды, из которого я тогда не вылезал, — однако до меня не дотрагивается. Кажется, вот-вот обнимет, но я-то прекрасно знаю, что этого так и не случилось.