В пятницу вечером мама с папой уехали на выходные и оставили мне ключи. Мы узнали, что Тревор, друг брата Ноджа, который был на три года старше нас, устраивал вечеринку в тот день. Собирались в отдельной комнате бара в одном из самых мерзких мест Шепердс-Буш, рядом с Колином, в Уайт-сити. У брата Ноджа была не лучшая репутация. Его несколько раз подозревали в мелких кражах и торговле травкой, он был шумный и довольно злобный. Но он сказал, что сможет нас провести, а мы были готовы на все, лишь бы избавиться от скучного шатания по улицам, с киданием камней в кошек и жалобными, безнадежными взглядами вслед удаляющимся девчонкам.

В тот вечер мы долго фантазировали на тему о том, во что все это может вылиться. Пустой дом, грядущая вечеринка. Может быть, случится чудо, и удастся заманить пару девиц, хотя, если бы нам это и удалось, я не уверен, что мы знали бы, что с ними делать. К сожалению, мы оба были девственниками, переполненными до предела неосуществленным сексуальным желанием.

В шесть вечера Нодж пришел ко мне. На окраинах в то время начала укореняться мода на готический/неоромантический стиль, не обошедшая стороной и Ноджа. В то время это казалось менее несовместимым с ним, чем сейчас. Он осветлил волосы, надел полосатую сетчатую футболку, джинсы, не обработанные снизу, и черные лакированные ботинки на высокой шнуровке. Я постарался не отстать от него: окрашенные разовым шампунем в фиолетовый цвет волосы, черная рубашка и виниловые брюки.

Вечеринка начиналась в половине девятого, нам предстояло убить какое-то время. Брат Ноджа купил в баре две бутылки дешевого красного вина, которые Нодж и принес с собой, непривычно бережно обхватив их руками. Я открыл бутылку, мы сели за белый пластиковый кухонный стол, достали два стакана для виски и начали пить и слушать музыку. У нас имелось несколько дисков: «Хьюман Лиг», «Джой Дивижн», «Эрэйзер»[33].

Моя мама была усердным, хотя и не очень успешным садоводом. Шестиметровый клочок земли у нас за домом она засыпала торфом и засадила по краям декоративными растениями, вечнозеленым кустарником и многолетними цветами. Цветы на клумбах цвели. Нодж выглянул в окно, потягивая вино, уже слегка затуманенным от выпитого взглядом. Посередине ухоженной полосы земли, с левой стороны клумбы, цвели небесно-голубые цветы. Тяжелые веки Ноджа чуть дернулись, когда он их заметил.

— Видишь эти цветы?

Он нехотя поднял руку и показал широким жестом в сторону сада.

— И что?

Бутылка была пуста уже почти на три четверти. Вязкий, сладкий, омерзительный напиток, но мы все равно пили, хоть и кривились.

— Мне кажется, это ипомея, «Утренняя слава».

Он кивнул, как бы добавляя значимости своему заявлению. Я почувствовал, что должен как-то отреагировать. Комната уже начала кружиться перед глазами. Я смог выдавить только:

— Ну и что?

Музыка закончилась. Я, шатаясь, добрался до проигрывателя и поставил другой диск.

— Они галлюциноге… галлюциногенные. Ты начинаешь видеть всякие вещи. Мне Трев говорил об этом. Как наркотик. Вот мускатный орех, например. Съешь его целиком, и улетаешь. Или банановые корки. А еще есть грибы, которые растут на поле для гольфа. И «Утренняя слава». Цветы небесной синевы. Они так же действуют. В них какая-то кислота. Но съесть надо много.

Я кашлянул.

— Еще чего! Цветы жрать! Я не какой-то там чертов хиппи.

Нодж отмел это возражение, взмахнув тонкой белой рукой.

— Есть надо не цветы, а семена.

Я сморщился.

— Трев сказал, что они очень даже ничего. Вкус поганый, но зато потом начинаются видения.

— Не хочу я никаких видений!

— Ты не понимаешь, — Нодж уже стоял, покачиваясь, на ногах. — Все хотят видений. Это как будто … как будто ты на Фиджи. Все голубое. И плывет. И… огненный лосиный рог. Давай! Где она их хранит? Спорим, в шкафу под лестницей?! Родители всегда хранят там всякий хлам. Под лестницей чего только не найдешь. Выпивка, крысиный яд, клей, щетки для пыли, свечи, совки. Как в лавке старого индюка-пакистанца. Все, что угодно.

Это было еще до того, как Нодж приобрел особо чувствительное отношение к этническим меньшинствам. Я не реагировал. Нодж открыл шкаф под лестницей и начал громыхать его содержимым. Я слышал, как что-то валилось с полок. Несколько минут спустя он появился в темном проеме с улыбкой до ушей.

— Вот, пожалуйста. Две упаковки «Утренней славы». Ну и шкафчик, я тебе скажу. Там наверняка живет какая-то нечисть. Я даже испугался немного. Там ведь темно. Тьма… тьма кромешная.

Я молча смотрел на два пакетика, которые он держал в руке. На обоих были картинки с цветами из сада, казавшимися огромными на фоне идеально голубого неба. Одним движением он вскрыл оба и высыпал семена в блюдце на столе. Они были размером с булавочную головку, всего штук сто.

— Я это есть не буду. В них могут быть удобрения. Если не умрем, то какая-нибудь гадость в животе прорастет.

— Ни хера. Я попробую, — сказал Нодж. В те времена он готов был пуститься в любую авантюру.

И тут я понял: надо показать ему, что я ничего не боюсь. Он всегда брал инициативу в свои руки, всегда делал первый шаг. Когда он, например, остановил Тони, добивавшего Колина. Мне хотелось показать, что я тоже не лыком шит.

— Ни хера?

Тогда мы часто употребляли слово хер. Так мы пытались поскорее расстаться с детством. Нам нравилось его произносить, это запретное, взрослое слово. Когда однажды папа услышал, как я произнес его шепотом — мне было лет десять-одиннадцать, — он ударил меня по лицу. Единственный раз в жизни он поднял на меня руку. Тогда я понял, что буду произносить это слово гораздо чаще.

Я взял с полдюжины семян и проглотил их одним махом, меня передернуло.

— Ничего. Вкуса даже не почувствовал.

Нодж покачал головой.

— Их не глотать надо. Их надо жевать. Вот так.

Он аккуратно засыпал пригоршню семян в рот, а потом начал работать челюстями. Лицо постепенно искривилось, выражая сильное отвращение.

— Говно собачье, ужас какой-то. Вкус земли, смешанной с мелом и навозом.

Но он упорно продолжал жевать, а потом — лицо искривилось еще больше — проглотил. Он тут же отхлебнул вина, запрокинул голову и начал полоскать рот. Проглотил, побелел как полотно, посмотрел на меня и произнес шепотом:

— У меня сейчас кишки вывернет наружу.

И какое-то время я не сомневался, что так оно и будет. Он напрягся, и в глубине его гортани послышалось какое-то урчание. Потом он громко срыгнул и откинулся на стуле, но при этом был явно доволен собой.

— Терпеть можно. Очень даже ничего. Если, конечно, ты любитель всякой тухлятины.

Глядя на него и не желая отстать, я сгреб побольше семян, положил их в рот и начал жевать. Еще одно соревнование, одно из многих. Вкус был действительно мерзкий, семена быстро превратились в вязкую массу, прилипавшую к нёбу и застревавшую между зубами. Мне совсем не хотелось их пробовать, независимо от того, вызывали они видения или нет; если вызывали, то тем более не хотелось. Но уже тогда началось наше с Ноджем соперничество, началось с беговой дорожки, а оттуда распространилось — хотя мне это было и невдомек — на все остальное. Я не хотел, чтобы он меня обошел или оказался смелее меня. Поэтому я улыбнулся, взял еще пригоршню и сказал:

— Ничего. Напоминает ореховое масло, но более вязкое, как будто добавили торфа и старую жвачку.

Нодж принял вызов и тоже закинул в рот новую порцию семян. Мы сидели друг напротив друга и жевали, пытаясь скрыть отвращение, забивая вкус не менее отвратительным красным вином. Как ни странно, нас не стошнило. Минут через пять-десять тошнота начала проходить.

После этого мы стали наперегонки допивать оставшееся вино — наполняли стаканы и старались проглотить одним глотком. Вторую бутылку мы осушили минут за пятнадцать.

Я почувствовал себя очень странно. Мне казалось, что сидящий передо мной Нодж плывет и растекается, как будто вода, из которой он на 80 процентов состоит (это я узнал из учебника), наконец возобладала над костями и мышцами. Зрелище было не из приятных, как будто я смотрел на все сквозь толстое стекло замусоленного граненого стакана. Нодж попытался что-то произнести.