И все же, несмотря на то, что влияние Черчилля с каждым днем таяло и к его мнению прислушивались все меньше и меньше, канцлер Ланкастерского герцогства по-прежнему оставался членом комитета по Дарданеллам, и это была последняя тоненькая ниточка, связывавшая его с военными действиями на Востоке. Уинстон стал всерьез подумывать о службе во Франции, он бы с радостью помог союзникам, лишь бы его назначили командиром.

А между тем атмосфера в правящих кругах Англии накалялась по мере поступления известий о новых поражениях. У командования ничего не ладилось. Пассивность и неэффективность характеризовали действия союзников. Уже стали поговаривать о принудительном призыве на воинскую службу.

11 ноября 1915 года, желая покончить с затруднениями и жалобами, главным образом на Китченера, Асквит решил упразднить комитет по Дарданеллам и заменить его Военным комитетом из пяти человек, в состав которого Черчилль не вошел. Это новое горькое унижение стало последней каплей, переполнившей чашу. Уинстон уже подумывал об отставке, рассудив, что без власти нет и ответственности, теперь же он от дум перешел к действию: его отставка была принята 12 ноября, при этом Асквит не предложил ему и самой маленькой должности. А Черчилль-то рассчитывал испросить для себя пост генерал-губернатора и главнокомандующего восточно-африканских колоний с целью поднять африканскую армию на борьбу с врагом в Европе. Впервые за неполные десять лет Черчилль, для которого это была первая и последняя отставка с поста министра, оказался простым гражданином. Вместе с тем у него появилась возможность вновь надеть военный мундир и отправиться сражаться на французский фронт, что он и сделал шесть дней спустя.

Черчилль открыл для себя живопись, находясь в глубочайшей депрессии. И сразу же она стала его противоядием от отчаяния, а затем и надежным средством, снимающим переутомление. Если поначалу рисование было для него лишь благотворно действующим хобби, то очень скоро оно превратилось в важную составляющую его жизни, заняло прочное место в его сердце и оставалось его любимым занятием до глубокой старости. Сам Черчилль и не думал этого отрицать. «Живопись пришла мне на помощь в трудную минуту, — писал он, — и стала верной подругой, с которой смело можно отправляться в плавание по океану жизни. Ведь в отличие от спорта или игр, где невозможно добиться успеха, не приложив значительных физических усилий, живопись не предъявляет нелепых условий и не требует невозможного, она, напротив, прекрасно уживается со старостью и даже дряхлостью»[115].

Мы можем назвать точную дату первого живописного опыта Черчилля. 12 июня 1915 года, в воскресенье, он впервые попробовал себя в роли художника. К тому времени Черчилль, желая увезти свое маленькое семейство от столичной суеты, да и чтобы самому иметь возможность спокойно отдохнуть в выходные дни, снял на лето симпатичный домик. Хоу Фарм — переделанная на современный манер ферма времен Тюдоров располагалась посреди великолепного сада, в одной из долин Суррея, неподалеку от Годалминга. Там жена его брата Джека леди Гвендолин — близкие звали ее Гуни, — приехавшая погостить на несколько дней, установила свой мольберт и предложила заинтригованному ее работой Уинстону попробовать краски маленького Рандольфа. Вызов был принят, и новоиспеченный художник взялся за работу. И словно по волшебству, чем больше Уинстон сосредоточивался на картине, тем невесомее становились его заботы и хлопоты. По его собственным словам, муза живописи пришла ему на помощь.

Вернувшись в Лондон, он опустошил большой магазин художественных принадлежностей на Пиккадилли, а на следующей неделе, наскоро установив свой собственный мольберт, принялся рисовать сад в Хоу Фарм, на этот раз уже масляными красками. Впоследствии Уинстон всегда рисовал только маслом. Сначала действия начинающего художника были неуверенными, но постепенно рука его становилась все тверже, тем более что в этом начинании его горячо поддерживали двое друзей — известные художники Джон и Хэйзел Лэйвери. Они приехали в загородный дом Уинстона несколько дней спустя, помогали ему профессиональными советами и посвятили его в основы техники пейзажной живописи.

Клетка захлопнулась, отступать было некуда. Случай вмешался в планы судьбы. Отныне простое болеутоляющее от потрясений и унижений несчастного прошлого превратилось в возвышенное, благотворное творческое занятие — создание художественных произведений. Сам Черчилль с гордостью подтвердил это несколько лет спустя: «Живопись — лучшее развлечение на свете. Я не знаю, какое еще занятие, не требуя изнурительных физических усилий, так поглощало бы внимание. Чем бы ты ни был озабочен в данную минуту, чем бы ни грозило тебе будущее, как только ты стал к мольберту, все заботы и угрозы отступают от тебя. Они гаснут во мраке, и все силы твоего разума сосредоточиваются на будущей картине». В действительности слово «развлечение» употреблено в данном случае в гораздо более широком смысле. Уинстон также писал, что «рисование — это отличная забава». Здесь слово «развлечение» следовало бы понимать в том значении, которое придавал ему Паскаль: отношение человека к миру. Леди Рандольф, видя, с какой страстью ее сын отдавался своему новому занятию, даже сравнивала живопись с наркотиком. И все-таки новообращенный художник первым заговорил о том, что существуют границы, которые нельзя переходить. «Например, — писал он, — нужно уметь быть скромным и заранее отказаться от чрезмерных амбиций: не стремиться создавать шедевры, но ограничиться тем удовольствием, которое доставляет сам процесс рисования».

Вскоре в Англии, среди садов, цветов и деревьев, а после войны — на юге Франции, на Лазурном Берегу или в Провансе привычным дополнением пейзажа стала фигура Черчилля перед мольбертом, в куртке из белого тика и широкополой легкой шляпе, с сигарой во рту, палитрой в одной руке и кистью — в другой, поглощенного работой и вполне довольного жизнью. Уинстон предпочитал писать пейзажи — за свою творческую карьеру он написал несколько сотен пейзажей, и даже отправляясь на фронт во Фландрию, он взял с собой мольберт и все необходимое для рисования. Стоя перед холстом, Черчилль вновь обретал утраченное душевное равновесие и веру в будущее, словно начинал жизнь заново.

В то же время поговорка «горбатого могила исправит» как нельзя лучше подходила Черчиллю. Иными словами, Черчилль-солдат, на минутку задремавший в глубине его души, никогда не умирал. И в самом деле, среди всех достоинств живописи Уинстон выделял сходство картины и сражения. На первый взгляд это может показаться парадоксальным, но не стоит забывать, что Черчилль, прежде всего, был бойцом и очень энергичным человеком, а потому обладал довольно своеобразной логикой и не сомневался в том, что между живописью и военным искусством существует глубинная связь. «Писать картину, — утверждал он, — это все равно, что давать сражение. В случае успеха испытываешь даже большее волнение». Дальше следует долгое обоснование подобного сравнения. В своем сочинении «Живопись как времяпрепровождение» Черчилль посвятил этой теме немало страниц.

Он утверждал, что в этих двух процессах одинаковы не только принципы, а именно: единство замысла, единство частей и целого, взаимодействие всех элементов. Но — и это гораздо важнее — то, что прежде чем рисовать картину или давать сражение, нужно разработать план и обеспечить стратегический резерв. В живописи это — пропорции и равновесие, соотношение и гармония. Кроме того, подобно генералу, обязанному внимательно изучить военные кампании великих полководцев прошлого, художник должен ознакомиться с шедеврами, хранящимися в музеях. Таким образом, живопись, как и выигранное сражение, является источником бесконечных удовольствий. Черчилль вовсе не был лицемером: он любил живопись, но родился военным.

Случалось ему рассуждать и о технике художественного творчества, главным образом о диалектике света и цвета, а также о треугольнике, образуемом художником, натурой и картиной. В «Живописи как времяпрепровождении» он призывал, например, к углубленному, даже научному изучению проблемы соотношения взгляда и зрительной памяти художника. Или, если по-другому сформулировать этот вопрос, Черчилль хотел выяснить, какую роль играет память в живописи. Этой теме он посвятил целую страницу своего сочинения, вызвавшую восхищение историка и искусствоведа Эрнста Гомбрича.