Но, сделав падающее движение, каждая версия профессора раздвоилась, и теперь перед Виктором стоял шестикратный Воздвиженский. Развосьмеряться не было времени, и поэтому все версии Холодова вцепились в профессора, причём двум версиям досталось по два экземпляра противника. Воздвиженский сопротивлялись так, будто Виктор собрались его немедленно четвертовать. Поднялась суматоха, будто потасовка на каком-нибудь дурацком шоу близнецов. Холодов никак не мог приспособиться к движениям, поэтому некоторые его версии двигались синхронно.

— Мне просто поговорить нужно, профессор! — кричали все глотки фатумиста. — Я — Виктор Холодов, помните, диссертацию защищал который!..

Удивительное дело, все версии Виктора одновременно запыхались. Видимо, чтобы преодолевать синхронную усталость, нужна отдельная тренировка. Впрочем, каждая версия профессора тоже начала уставать.

— Мемконтроль чёртов! — ругались профессор в шесть ртов. — И здесь добрались, сволочи! Ну нет, шиш вам, не арестуете!

Воздвиженский и Холодов полным составом выкатились на тротуар. Воспользовавшись тем, что одна из версий профессора, запнувшись о соседний экземпляр, повалилась на асфальт, Виктор вдвоём набросился на неё и перекрутил в обратную сторону, моля бога, чтобы всё получилось. Лёгкий щелчок — и перед Виктором уже стоял Воздвиженский в одном-единственном экземпляре. Две версии Холодова взяли профессора под руки и поволокли подальше от кафе, остальной Виктор, улыбаясь и кланяясь, пятились задом от кафе. Фатумист опасались скандала; за перевёрнутый стол и разлитый кофе администрация кафе вполне могла вызвать милицию или немецкий патруль. И опасения оказались не напрасными: выскочила хозяйка кафе, вцепилась сзади в крайний экземпляр Виктора и заорала:

— А кто платить будет? Я сейчас гестапо вызову! Или жандармов!

Насчёт гестапо она, конечно, преувеличила, но приятного, всё равно, мало. Холодов начали договариваться с ней, но она продолжала орать, одной своей лужёной глоткой легко перекрикивая четыре горла Виктора.

— Милочка! — мягко сказал тогда профессор, высвобождаясь из захвата версий фатумиста и беря под руку хозяйку. — Я возмещу ущерб. Только не надо скандала, гестапо, Интерпола… Никого не надо.

Пока Воздвиженский договаривался, Холодов терпеливо ждали, глядя в восемь глаз, чтобы профессор опять чего-нибудь не отчубучил.

Воздвиженского, едва выспавшегося, привели к Бурлакову утром. Полковник, словно не обращая внимания, стоял у окна и читал протокол вчерашней беседы с профессором. Всё стало на свои места: уважаемый Пётр Вениаминович, светило отечественной мемористики, на пару с загадочным Владимиром Степановичем раздобыли хистусилитель и коверкали мемориум, стараясь найти в нём место отечественным националистам. Да и Владимир Степанович теперь уже не загадочен: это — известный предприниматель Малыгин, владелец заводов-пароходов и кандидат в президенты России от партии «Русский меч».

Господин Малыгин, в отличие от других кандидатов, выполняющих роль подтанцовки, решил к предстоящим выборам готовиться основательно. Определённый шанс у него был: в обществе националистические настроения сильны. Любые таксист, бабулька у подъезда, смазливая девица, рыночная торговка, нетрезвый десантник, вылезший из фонтана, охотно расскажут, как им надоели «понаехавшие чёрные». Одуревшие от кризисов и безденежья, отупевшие от сериалов, показывающих яркую жизнь, и рекламы, самые бедные слои населения с удовольствиям верят россказням о том, что они великие «по умолчанию», на генетическом уровне.

На этих люмпенов достаточно было самого простого воздействия. Отечественный фюрер будоражил их умы предвыборными пламенными речами, приводя примитивные аргументы. «Есть животные полезные и есть вредные, — говорил он. — Есть муравьи-труженики и есть клопы-паразиты. Первых нужно беречь, а вторых — безжалостно уничтожать. Нации тоже бывают полезные и вредные. Клопов невозможно перевоспитать в муравьёв. Так и разный понаехавший разномастный сброд невозможно сделать полезным. Приезжие так и останутся клопами, сосущими кровь из русской земли. Поэтому для спасения нашей Родины с ними нужно поступать так же, как с вредными насекомыми — травить до полного уничтожения».

Но этого электората мало, и ушлый Владимир Степанович решил подгрести под себя и среднеобеспеченные слои населения — офисных клерков, мелких торгашей и разных прочих дизайнов-психологов. Но речами влиять на них гораздо сложнее, поэтому было решено использовать косвенные методы воздействия, а именно мемориум. Расчёт был сделан верный: средний класс, жадный до удовольствий, уставший от турецких и египетских курортов с убогими развлечениями и сенообразной едой, последнее десятилетие охотно путешествует в мемориум, считая последний чем-то вроде Антальи или Хургады. Поэтому Малыгин решил показать не особо умным клеркам, что на всём протяжении российской истории национализм являлся значимой силой. А для этого понадобилось не так уж много: хистусилитель высокой мощности да помощь оболваненного профессора мемористики. И теперь обыватели в мемориуме могут наблюдать злых большевиков-евреев, хороших националистов — спасителей русской нации и могучих предков — гиперборейских славян-ариев, конструирующих звездолёты.

Бурлаков потёр покрасневшие от бессонной ночи глаза, закурил и, будто только заметив, поглядел на профессора Воздвиженского.

— Утро доброе, штандартенфюрер от мемористики! — улыбнулся он с дружелюбием волкодава. — Как спалось в «обезьяннике»?

— Как в номере-люксе, — буркнул профессор, поудобнее усаживаясь перед полковником.

— Я скажу, даже лучше. У нас нары ортопедические: выправляют сколиозы и кифозы, улучшают кровяное давление… Жаль, что скоро придётся тебя в СИЗО отправить.

Полковник присел на краешек стола напротив профессора.

— Я там камеру одну присмотрел, Пётр Вениаминович. Попросил в ней для тебя местечко забронировать, — задушевно произнёс Бурлаков, выпуская дым в сторону Воздвиженского. — В камере твои соратники сидят, футбольные фанаты. Ребята общительные, весёлые. Жаль только, придётся им твою фамилию сообщить. А она у тебя, профессор, очень подозрительная. Да и внешность у тебя соответствует фамилии. Боюсь, ребятам не понравится.

Воздвиженский побелел, но продолжал угрюмо молчать.

— Хотя нет, я по-другому поступлю! — обрадовался своей мысли Бурлаков. — Там другая камера есть. В ней сидят братья Аслановы, головорезы и террористы. Я тебя к ним отправлю. А перед этим шепну, что ты любишь зиговать и пророку Мухаммеду в Коране разные недостающие части тела подрисовывать. До утра эти славные сторонники радикального ислама сделают из тебя, как бы помягче выразиться… муэдзина.

Полковник резко наклонился к профессору и быстро зашептал:

— А перед посадкой я тебя ещё в одну камеру на часок заведу. Там сидит один художник, спец по татуировкам. Он тебе наколочку сделает, свастику. А под ней напишет «Смерть мусульманам!» И я постараюсь сделать так, чтобы эти художества братья Аслановы заметили как можно скорее.

— Зачем вам это? — еле слышно спросил Воздвиженский.

Бурлаков не ответил. Он, словно впервые увидев профессора, отодвинулся и, прищурившись, заговорил:

— Гляжу я на тебя, учёный муж, и диву даюсь. Скажи, на кой ляд тебе понадобилось с нацистами связываться? Среди вашей яйцеглавой братии такое вряд ли встретишь. Кто любит на кухнях поговорить и под гитарку у костра поголосить, идут к либералам. Пошустрее и покарьеристей — к патриотам. Нытики и неудачники — к коммунистам. А чем тебя арийцы соблазнили?

— Вам не понять, — еле слышно прошептал профессор.

— Отчего же! Скажи, попробую уяснить, всё-таки коллеги мы по вузу. Торгашей арбузных по рынку гонять нравится? Или в ОМОН с футбольных трибун огрызками кидать? Или форма нравится чёрная; так ты вроде не гламурная девица без мозгов… А, может, тебя таджики с молдаванами раздражают, которые плитку кладут на улицах? Тогда у тебя, брат, комплекс неполноценности. Потому что от плиточника куда больше пользы обществу, чем от твоей научной демагогии и писулек.