За изъявленную милость лакей в пояс поклонился.

— Мне надо составить важную бумагу, — объяснил я ситуацию премированному слуге и попросил. — Проводи меня. А мажордому передай, увеличиваю тебе оплату на треть.

Не взирая на старческий ревматизм, слуга поклонился еще ниже — чубом до пола.

— Вы будете работать в библиотеке или в оружейной комнате?

— В оружейной, — с легкой задумчивостью на челе (или на наглой роже, кому как понравится) ответил я.

— Пригласить к вам, клерка? — выпытывал старик, в усердии угодить.

— Не нужно, — отказался я от штатного писаря. — Просто проводи и все.

Слуга, повернувшись боком, демонстрировать холопскую спину благодетелю и кормильцу в хороших домах не принято, повел меня по коридору.

Как бы еще вызнать, где я здесь меняю нижнее белье и сплю, — подумал я, следуя за ним на шаг позади. Но со спальней решил повременить. Не горело. Тем паче вдруг там томилась законная супруга.

Супружеские обязанности самые необременительные, — припомнил я шутку, прочитанную в журнале и, с замиранием представил, как полезу под одеяло к Валери. Ох, не легкая это работа*… быть графом!

Пришли скоро. Не желая терять ценного провожатого, приказал.

— Подожди здесь. Никого без доклада не впускай.

Оружейная представляла собой просторную комнату. По периметру, на стенах батальные панно "Осада крепости". Из бойниц, на штурмующих смотрели не грозные мужи в доспехах, а смазливые девицы зазывающе улыбавшиеся подступившему к родным стенам врагу.

Не загораживая панно, на подставках и этажерках, образцы боевого оружия. Рапиры, мечи, шлемы, пики, алебарды, нагрудники и т. д. и т. п. Металлолому больше чем на паровозном кладбище, да и впечатление он производил примерно такое же. Ближе к большому окну помещался дрессуар[39], предоставивший свои полки не фамильному серебру, а бутылям и графинам разноцветного стекла и хрусталя. Солнечные лучи, пронизывая прозрачное творения стеклодувов, причудливо играли на гранях нанесенных узоров, отчего драгоценное содержимое тепло и мягко светилось розовым искрящимся светом. К дрессуару, что бы далеко не тянуться, притулился письменный стол. Прямоугольная столешница обтянута тонкой тисненой кожей. Огромный чернильный прибор из бронзы в духе настенного интерьера отображал борьбу обнаженных нимф с возбужденными фавнами. Одна из воительниц держала в руках пук гусиных перьев. К столу приставлено удобное кресло, скорее предназначенное для сладкой дремы, нежели для работы с бумагами.

Я плюхнулся в пузатое графское бержере. Попрыгал, пробуя спиной и задом мягкость сидения и спинки. Господин Черчилль не воскресните из зависти!

Наипервейше следовало отыскать графскую большую, а желательно и малую, печать. Без нее (или их) вся моя затея пустой номер. Поочередно, выдвигая ящики, я порылся в битком набитом бумажном хламе. В верхнем, лежала масса открытых писем, черновики посланий и личный дневник, в котором кроме записи о начале ведения не имелось ни строчки. Средний ящик отводился хозяином для хранения папки с рисунками и корок с тиснением. Коллекция акварелей вогнала бы в ступор и Ларри Флинта[40]. Похабень высшей пробы!

Сунув порнопейзажи в ящик, я развязал тесемки на тесненных корках. Матка боска! Гонзаго, оказывается, был тайным романистом. Его опус "Жизнь благородного плута Вирхоффа (моего родственника или однофамильца?), в столице и на войне" занимал, судя по нумерации добрых триста страниц. Я на выбор прочитал несколько мест. Рыцарь без страха и упрека посвятил жизнь дуэлям и любви. Негодяи падали, пронзенные не ведающим поражения клинком, а красотки — его достославным конкурентом из вирхоффских штанов. Что я мог на ЭТО сказать? Ничего! Только подписать пару строк от себя. Шкодная мысль пришла мне в голову, когда ровнял листы уложить их на место. В начале первой главы отсутствовала часть текста, зарезервированная за описанием отроческих лет великого героя. Почему не помочь, автору? Кроме того, стоило попрактиковаться в письме. Кто знает, доведется черкнуть пару строк, а его светлость эрзац-Гонзаго в чистописании ни в зуб ногой.

Помакнув перо в чернила, я с беглость достойной настоящего прозаика принялся заполнять лакуны Гонзаговского опуса.

"Старая ведьма, принимавшая у маменьки разрешение от бремени, по-разбойничьи присвистнула от удивления, заполучив меня в свои руки.

— Кто? — спросила маменька слабеющим голосом. — Мальчик?

— Мальчик, мальчик! И даже очень! — ответила ей старая карга и добавила, — Жаль не доживу до поры, когда вырастит!

Ответ старухи маменька не слышала. Силы покинули несчастную роженицу. Старуха укутала мое тщедушное тельце в рванье и ремуги и сунула в люльку, в компанию дрыхнувшему старому коту. Затем, нажевав хлеба и мака, сплюнула ожувки в тряпицу, завязала узел по больше и засунула мне в рот.

— Неча попусту голосить — людей беспокоить, — выговорила он мне. — Прочухается твоя мамаша, тогда ори хочь до усеру. Сама нагуляла, сама пускай и нянькается.

Старуха ошиблась. Нянькаться маменьки не пришлось. Родильная горячка, развившаяся из алкогольного отравления, свела несчастную в могилу. Она так и не приласкала меня ни разу, не допустила прильнуть к своей материнской груди, напиться целебным молоком. И пришлось мне сосать залапанные титьки деревенской толстухи, которую мой папан записал в кормилицы.

Мое рождение и смерть жены ни смогли отвлечь моего беспутного родителя от основных его увлечений. Верховая охота, беспробудное пьянство и погоня за юбками занимали все свободное ото сна время. Предоставленный на попечение безразличной ко мне кормилице, я рос, что бурьян в поле — сам по себе. Впрочем, говорить о полном невнимании со стороны няньки, значит исказить истину. Стоило придти к ней какой-нибудь товарке, как меня тут же кликали в низ, в кухню. Если я отказывался явиться на зов, приводили силой, заставляли влезть на табурет и снимать штанишки. Иногда нянька брала портновский метр, что используют для обмера и прикладывали к моему пипи. Тыкая пальцами в деления, обе долго считали. При случае к ним присоединялась прыщавая прачка, выказывавшая неподдельный интерес к результатам геометрических опытов. Иногда старухи просили её:

— Подгорячи мальчонку!

Прачка, немало не стесняясь, задирала подол и демонстрировала мне волосатые ляжки и низ живота. Тогда я еще не знал, чего они добиваются, потому сильно пугался и громко ревел. После чего меня хлестали по заднице портновской снастью и гнали прочь, обзывая нюней и сопляком. Так продолжалось раз за разом, пока в одно прекрасное время, не погрешу против правды, оно действительно так, мой пипи повел себя странно. От осторожных касаний няньки (дело было при очередном обмере), он, раздавшись до угрожающих размеров, вздыбился к верху.

— Вот это балумба! — болезненно тихо произнесла моя нянька, да так и померла с выпученными глазами. Её товарка, причитая и осеняясь охранными знаками, забилась за бадью с помоями. Старая повариха, в ужасе повалилась на печку и на смерть обварилась гороховым супом. Прыщавая прачка, запрокинувшись на скамью, надсадно ревела дурным голосом.

— Подсадите его на меня! Ну, подсадите же!.."

Отведенное место закончилось. Закончилось и желание напрягаться в беллетристике. С облегчением человека, сотворившим невиданное дело, привстал сунуть перо в прибор. Падая обратно в кресло, я по неосторожности зацепился рукавом за одну из фигурок чернильницы. Роскошный набор опрокинулся. По счастью жидкости в чернильнице было мало и столешница не пострадала. Маленькое неприятное происшествие означилось любопытным открытием. Одна из нимф оказалась тщательно замаскированной печатью. Большой, гербовой, фамильной, графской, официальной — всей сразу и той, что искал!

Нет ничего тайного, что бы ни стало явным, — укорил я отсутствующего хозяина за излишнюю конспирацию. Печать я вернул на место.