– Нет, Насть, я не буду чай. Спасибо. Я…

– Ну, как хочешь. Я пойду ложиться. Ты тоже не засиживайся. Все, спокойной ночи.

– И тебе спокойной.

Настя скрылась в комнате, а Евграф Соломонович опустился на калошницу и обхватил голову руками. Мысли со страшной скоростью вращались в его голове.

Он почему-то вспомнил себя совсем маленького – толстенького мальчика с кудрявой головой. Вспомнил, как отец впервые купил ему мороженое «Пломбир» и как он потом думал, что пломбы зубной врач тоже делает из пломбира. И лизал отчаянно первую свою пломбу, но сладости так и не почувствовал. Вспомнил своего первого доисторического друга… имени не вспомнил только. А друга вспомнил. У друга были разноцветные глаза: один карий, другой голубой.

Вспомнил мамино крепдешиновое платье в мелкий цветочек. Ее духи с ароматом ландыша…

Евграф Соломонович стыдился приступов воспоминаний. Он их стыдился, как стыдятся слабости или увечья. Хотя ни в том, ни в другом стыдящийся человек не виноват.

Он их боялся. Как боятся потерянного на годы закадычного друга, когда он вдруг возвращается в жизнь, устроенную без него.

Но они приходили к нему снова и снова.

Всегда.

Неожиданно новый звук привлек внимание Евграфа Соломоновича и заставил его прервать мучительную цепь раздумий об уже не существующем. В замке снова поворачивали ключ. В принципе никакого секрета из того, кто же это может быть, Евграф Соломонович себе не делал. Ибо это мог быть только Артем. Артем тоже не заблуждался по поводу папиной реакции. Знал: кричать будет. Обидится. Хлопнет дверью кабинета и не выйдет наутро к завтраку. Но не догадывался Артем, что именно этим вечером Евграфа Соломоновича обуяло отвращение к собственному храму творчества. Ведь именно там, подобно верной жене, притаилась рукопись. И требовала выполнения долга. А долг он выполнить (сегодня уж без сомнения) никак не мог.

Но Артем не знал.

Он вошел, глядя перед собой в полумрак прихожей. Захлопнул дверь, бросил на пол портфель и, не расшнуровывая, стянул старые кроссовки. Любимые старые кроссовки, которые он носил в любую погоду четыре сезона в году. Евграф Соломонович молча и устало наблюдал за ним не замеченный из угла, с калошницы. Однако незамеченным он оставался недолго.

– Привет, пап. – У Артема голос был очень красивый, и фамильная истерическая нотка звучала в нем редко. Говорил он спокойно и уверенно. – Не спишь еще?

– Сплю!.. – Евграф Соломонович, настроенный, может быть, пойти на мировую (хотя кто и когда объявил войну – оставалось загадкой), раздражился окончательно.

– А-аа… ну ладно. – Артем пригладил растрепанные волосы – он никогда не причесывался и за лохматость одноклассниками был прозван Эйс Вентурой – и пошел мыть руки.

Евграф Соломонович продолжал восседать на калошнице. И рукав чьей-то ветровки самым удачным образом покоился на его голове. Он был поглощен происходящим и ничего не замечал.

– А поесть у нас что-нибудь осталось? – Голос Артема кафельно донесся из ванной.

– Если поторопишься, успеешь поделиться с братом. Он тоже сейчас ест. Оба рано пришли. – И довольный хотя бы этой остротой, Евграф Соломонович встал и пошел. Ходил-то он обычно к себе в кабинет, да кабинет сегодня… в общем, он сделал рывок в сторону кабинета, но, опомнившись, свернул в туалет. Единственную нейтральную территорию в квартире. Артем тихо улыбнулся в ванной. Туалетный маневр разъяснил ему все.

На кухне шумно закипал чайник. Валя склонился над ним и молчаливо ждал окончания процесса. Из глубины поднимались серебряные глаза пузырей и Валя старался думать им в такт. Они слагались в голове быстро, но совершенно спонтанно, порой поражая своей бессвязностью. Бессвязность эта даже веселила. И вообще давно уже Валя смирился с тривиальностью собственного миропонимания. Что ж, обывателем быть не так уж плохо, особенно если позволяют здоровье и совесть. Однажды, дело было в прошлом году, кажется, он понял, что вкруг простого самого человека и крутится мир. Да-да, весь этот огромный мир со всеми своими ухищрениями и усовершенствованиями, со всем прогрессом и отсутствием оного, – все во имя человека с маленькой буквы. Ради него пишутся – потому что лишь им и читаются – бессчетные тома мировой библиотеки; ради него сочиняются музыкальные шедевры; ради него придумали пенициллин, наконец… и все, чтобы он сказал или не сказал слово одобрения. Все, чтобы он позволил себе естественную норму бескультурья и равнодушия. И когда он понял этот неумолимо совершающийся в природе закон, жизнь его стала много радостнее, чем была до того. Он перестал бояться заурядности. А перестать бояться, как известно, значит победить наполовину. Валя упивался своей неисключительностью и даже слегка бравировал ею. Будь у него талант хоть к чему-нибудь, он бы сложился в великого человека. Но он сложился во что сложился и в метрическую книгу человечества был занесен неисправимо. То есть результат имел значение как результат, а не качественное изменение.

Валя смотрел на бурлящую воду и думал, что Нина совершенно не умеет варить пельмени и что ему, в общем-то, на все это наплевать, потому что поесть он может и дома. Вон ту самую вареную цветную капусту со сметаной, что заполняет до краев его глубокую тарелку. Именно его тарелку. Потому что у брата была своя. С отколотым краешком.

Валя выключил газ и только собирался заварить чай, как услышал из коридора папино «Сплю!!!» Вот и Артем вернулся. И ему сделали непушисто. Устроили маленький геноцид в рамках отдельно взятой семьи. Вале почему-то захотелось хохотать. И он даже хохотнул слегка. Чтобы никто не услышал. А еще выходит, добавки не будет. Не святым же духом брату питаться!

Артем пришел на кухню ничуть не расстроенный. Только думал о чем-то, весь был поглощен думой.

– Ну что, Тем, враги повсюду?

Артем встрепенулся и, улыбнувшись, тряхнул головой. «Враги повсюду» было любимой, еще в дремучем детстве придуманной шуткой, пускаемой в ход всякий раз, когда Артем погружался в себя и делал стеклянные глаза. Друзья оттягивались по полной, смеялись откровенно и искренне над его мимикой, за что, впрочем, он на них обиды никогда не держал. Он и сам себе казался смешным.

– Да, есть немного.

– Есть немного – это глупость. Нужно есть как можно больше, если дают. Если не дают – уже другой вопрос. Вот что я думаю. – Валя дернул ухом.

– А чего дают? Капусту, что ли?

– А тебе не нравится? Я вот не ел сегодня, и мне нравится. Ты ел – отдай ее мне.

– Я не ел. – Артем положил себе полвилка капусты и густо залил ее майонезом.

– Тем, Сашку привезли. Она в твоей комнате спит.

– Спит уже?

– Она у нас поживет, да? Чего-то мама такое сказала…

– Да вроде.

– Ты хоть одну сказку какую-нибудь помнишь? Давай вспоминай. Потому что детям на ночь нужны сказки. И желательно со счастливым концом.

– Да? А бывают такие, у которых счастливое только начало?

Валя замер над тарелкой, озадаченный вопросом. Но через мгновение, вспомнив философию обывателя, пожал плечами и принялся за вареную колбасу, нарезанную и уложенную веером.

– Ты давай… кончай умничать. Ешь. Совсем остыло все.

– Собственный братец печется обо мне!

Валя подобрал горбушкой майонез, встал и, отряхнув ладони, потрепал Артема по голове.

– Ну вот! Еще и руки об меня вытер. Злодей!

– Всякому бы таких злодеев, Тем. – Валя отцепил от пояса сотовый и, изучая его, покинул кухню.

Артем тоже отстегнул телефон и положил его рядом с тарелкой.

За окном сквозь темноту дрожали язычки фонарного пламени. Артем любил представлять себе, что окружен незнакомым городом со всех сторон и люди, бывшие до того его семьей, вовсе ему не родные, а так, какие-то добрые, совершенно незнакомые мужчины и женщины. И что сам он не он, а безымянный наблюдающий за миром глаз. Единая субстанция восприятия. Источник еще одного мнения о свете.