Зазвонил телефон.

– Алло. Да. Нет, Анастасии Леонидовны еще нет дома. Будьте добры, перезвоните позже. Пожалуйста.

Ох, уж эти жаждущие излечения «частники»! И звонят, и звонят… В телевизоре оглушительно кричали «оле!». Евграф Соломонович поставил себе погреть чайку. Подходило время поесть. Ел он раз в три часа, совсем по чуть-чуть. Тут опять зазвонил телефон.

– Алло. Да. Воля? Вольфрам, ты? Здравствуй-здравствуй, рад слышать!.. Я? Да, скриплю понемногу. Таис говорит, чтоб сосиски не ел. А я, грешный, их разлюбить не могу. Ты? Когда? Да ты что! И много? Третий тираж? Поздравляю, Воль. Ну, конечно, конечно… ты мне скажи, ты в Москве надолго? Да? Да-да… дома. Один пока. Понял. Жду.

Евграф Соломонович повесил трубку и вздохнул, выключил газ и достал чашку. Чайник закипел, но продолжал подрагивать крышкой. На чашке полулежал нарисованный динозавр. И Воля был прав, когда сказал, что хищная у нас в доме только посуда. Не то что у него самого: три хищника на семьдесят квадратных метров жилплощади. И кошка – отдыхает.

Чем кормить Волю? Буду его поить. Будет у меня пить кофе, если это кофе еще есть.

Наполовину пустая банка одиноко стояла в полке над плитой.

Евграф Соломонович достал ее, открутил крышку и сладострастно понюхал содержимое. Потом налил себе теплого безопасного чаю, достал из холодильника рисовую кашу и сел есть.

В телевизоре снова забили гол.

Артем точно, совершенно точно – так, что разбуди его посреди ночи и спроси, – знал о себе три вещи: во-первых, каждый человек в его глазах имел презумпцию невиновности; во-вторых, сам он был инопланетянином, который каким-то образом научился жить по законам Земли; и в-третьих, он знал, что умрет в 64 года, сидя в кресле-качалке на открытой веранде дачного дома. И последним, что он увидит, будет цветущий яблоневый сад – насколько хватит глаз. Конечно, он много еще чего знал или хотя бы предполагал о себе. Но эти три вещи – особенно. С какой-то несомненной очевидностью. Он, вслед за отцом, инстинктивно любил Тарусу с ее несколько однообразной и сухой красотой тамошней природы: с песчаными берегами мутновато-голубых речушек, с облезшими лодками вдоль этих берегов, с липовыми рощицами, кривыми скамейками у заборов писательских домов, с ежевечерним закатным солнцем, – и ему казалось, что стоит посмотреть на это солнце сквозь ивовые ветви, и сразу поймешь что-то главное. Стоит только вовремя посмотреть. Но до сих пор он главного не понял, вероятно, потому, что то время еще не пришло или в его время взглядывали другие. Он был спокойным. Спокойно смотрел на совершающуюся вокруг жизнь и на самого себя в процессе взросления. В детстве был застенчивым, но не долго. И скорее не из внутренней необходимости, а из любопытства. Ведь как это – быть застенчивым? Он вообще очень долго жил и не знал, что он такое, потому что ему и в голову не приходило об этом задуматься. Лет до четырнадцати читал из-под палки и изящного был чужд. А потом случилось что-то, и проснулось эстетическое чувство, столь долго дремавшее. И он стал смотреть, как живут и жили до него другие люди. Чем они жили. И понял, что такое вдохновение и что такое «воспевать». Писал стихи – длинные, плохие, без начала и конца. С середины. И было во всем этом какое-то бурление и гудение, какое-то медитативное замирание на одной ноте до полного ее исчезновения.

Он был спокоен и любил Тарусу как место, где жил до семи лет, до самой школы. Он не стремился на лоно природы, не бежал от цивилизации во время противоречий – с восьми до восемнадцати. Он просто жил на природе и с удовольствием пользовался плодами прогресса, как то: горячее водоснабжение, телевидение и главным образом велосипед. И ничем он не терзался. И был он спокоен.

Так что не одного Евграфа Дектора огорчило утреннее известие. Оно огорчило и Артема Дектора, которому летом там писалось лучше, чем осенью, зимой и весной здесь. Но он доел свою неизменную кашу, собрался и поехал в университет, никого ни в чем не упрекая и не желая зла вольнонаемным строителям. Он просто решил ждать.

Артем помыл посуду и пошел в большую комнату, где жил после Валиной болезни. Артема как выселили из их общей детской, так никак обратно вселить и не собрались. Он легко переносил свою бесприютность и спал на кровати (до этого ничей) под красным шерстяным пледом столь же крепко, сколь и под тем же пледом на старом диванчике до этого. Единственной ощутимой утратой для него был письменный стол, который, не в пример пледу, в большую комнату не переехал. Вечерами, забираясь с ногами на кровать и глядя в окно, Артем не включал света и однажды поймал себя на том, что радовался переселению. Теперь у него за стенкой в своем просторном кабинете спал папа. И папа был рядом – тот папа, который был самым родным Артему человеком, хотя, быть может, редко вспоминал об этом.

Июнь был упорно холодным; ночью страшно зябли ноги у родителей, и они по очереди бегали в ванную греться. Артем никогда почти не мерз. Но сидеть в пледе было как-то уютнее. Он сидел и тихонько напевал себе под нос какую-то песню «ДДТ», когда скрипнула дверь и в комнате возник Евграф Соломонович. Евграф Соломонович всегда так делал: он сначала заглядывал, словно присматриваясь к комнате, примериваясь к ней, потом уже входил целиком и заговаривал:

– Тема? Ты не спишь? Я пришел с тобой поговорить.

Артем обернулся и добродушно, хотя в темноте не видно было этого, посмотрел на отца:

– Да?

– Да, сынок. – Евграф Соломонович тихо прошел к кровати и сел рядом с Артемом. Два силуэта, одинаково ссутулившиеся вправо, трогательно выделялись на фоне еще не потемневшего окончательно в огромном окне московского неба. – Ты знаешь, мы на дачу в этом году поедем позже, если вообще поедем. И мама мне сегодня сказала, что Галя уезжает в какой-то трудовой лагерь. Без Саши. – Артем стал слушать внимательнее. – Так вот, Саша, вероятно, поживет у нас немного. Думаю, недели три. – Евграф Соломонович поправил очки на переносице. – Вот, собственно… ну и что ты думаешь?

Артем совсем повернулся к нему и не сразу ответил. Евграф Соломонович было подумал, что в голове сына совершается какая-то сложная умственная работа, но все было проще: Артем улыбался в темноте. Он очень любил Сашу. Сквозь улыбку он проговорил:

– Значит, Сашка будет с нами? Вот здорово! А где она будет спать?

Евграф Соломонович почему-то смутился: он и сам не знал, ждал ли он какого-то другого ответа или действительно не знал, куда поселить Сашу, – только он тоже подал голос не сразу.

– Ну, наверное, в большой комнате, у тебя. А еще можно ее к маме поселить. Ведь Настя уедет в командировку. Не думаю, чтоб она возражала.

– А Валька знает?

– Нет, Валька не знает. И вообще… где Валя? Двенадцатый час уже! Где он? Безобразие!.. – Евграф Соломонович мастерски взял верхнюю ноту гневного регистра. – Безобразие! Что он себе думает?

– Он провожает Нину. Он звонил, просил тебя не беспокоиться.

– Не беспокоиться? – Евграф Соломонович встал и принялся мерить комнату шагами. – Я, Артем, ваш отец и буду за вас беспокоиться до самой смерти. Ведь ни за что не поверю, что Нина такая безответственная девочка, что позволит ему уходить так поздно и подвергать себя… опасности. Вот именно, опасности. А если с ним что-то случится? – Евграф Соломонович замер в позе риторического вопроса.

– Папа, ты посмотри: на улице ведь белые ночи стоят! Прям как в Петербурге!.. они же любят друг друга, пап. Она же не может… она заинтересованная сторона, понимаешь? Хотя дико как-то это все звучит…