После этого снежного вихря, предвещавшего усиление холодов, каждый, будь он начальник или солдат, в зависимости от характера, возраста и темперамента, сохранял или терял самообладание. Те из наших военачальников, которые до сих пор были требовательнее других в отношении дисциплины, не могли приспособиться к обстоятельствам. Сбитые с толку в своих понятиях о регулярности, порядке и методичности, они были охвачены отчаянием при виде такого общего беспорядка и, раньше других считая все потерянным, почувствовали себя готовыми все покинуть.
От Гжатска до Михайловской, деревни между Дорогобужем и Смоленском, в императорской колонне не случилось ничего замечательного, если не считать того, что пришлось бросить в Смелевское озеро вывезенную из Москвы добычу: здесь были потоплены пушки, старинное оружие, украшения Кремля и крест с Ивана Великого[206].
Трофеи, слава, все блага, ради которых мы пожертвовали всем, стали нам в тягость; теперь дело шло не о том, каким образом украсить свою жизнь, а о том, как спасти ее. При этом великом крушении армия, подобно большому судну, разбитому страшной бурей, не колеблясь, выбрасывала в это море льда и снега все, что могло затруднить и задержать ее движение!
Наполеон пробыл в Славкове 3 и 4 ноября. Этот отдых и боязнь показаться убегающим подогрели его воображение. Он отдавал распоряжения о том, чтобы его арьергард, сделав вид, что отступает в беспорядке, завлек русских в засаду, где он сам должен был ждать их; но этот несбыточный план рассеялся так же быстро, как и его самолюбивые затеи. Пятого ноября он ночевал в Дорогобуже. Здесь он нашел выписанные для похода ручные мельницы, но они слишком опоздали; тогда решили расквартировать войска в Смоленске. На другой день, 6 ноября, на высотах Михайловского, когда нас осыпал снег, примчался граф Дарю, и вокруг него и императора расположился отряд часовых.
Эстафета, первая, которая могла дойти до нас за эти десять дней, сообщала о странном заговоре[207], поднятом в самом Париже каким-то неизвестным генералом и начавшимся в тюрьме. Соучастником его было только ложное известие о нашем поражении и подложные приказы, отданные некоторым частям войск, об аресте министра, префекта полиции и коменданта Парижа. Все это удалось в первую минуту, благодаря невежеству и всеобщему изумлению, но достаточно было одного приказа, чтобы ввергнуть в тюрьму зачинщика заговора, его товарищей и введенных им в заблуждение.
Император одновременно узнал о преступлении и о наказании. Кто издали хотел бы прочесть на его лице, что он думает, тот не увидел бы ничего: он сдержал себя, первыми и единственными словами его, обращенными к Дарю, было:
— Ну а если бы мы остались в Москве?
Затем он поспешил уйти в огороженный палисадником дом, который служил штабом. Как только он очутился наедине с самыми преданными ему офицерами, все его чувства сразу вылились в восклицаниях, выражавших изумление, обиду и гнев! Через несколько минут он велел позвать других офицеров, чтобы посмотреть, какое действие произведет на них такое странное известие. Он увидел беспокойную грусть, растерянность и уверенность, что прочность его власти поколебалась. Он мог видеть, как офицеры подходили друг к другу с печальными вздохами, говоря, что, значит, Великая революция 1789 г., которую все считали закончившейся, еще не закончилась. Неужели им, состарившимся в борьбе с ней, снова придется окунуться в нее и снова попасть в ужасный водоворот политических страстей? Итак, война подстерегала нас всюду, и мы могли сразу все потерять.
Некоторые обрадовались этому известию, в надежде, что оно ускорит возвращение императора во Францию, что оно заставит его остаться там, и он не предпримет ничего вне Франции, будучи не уверен в ней самой. На другой день насущные страдания заставили забыть о предположениях. Что касается Наполеона, то все его мысли мчались вперед него в Париж, и он машинально продвигался к Смоленску, когда прибытие адъютанта Нея вернуло его к действительности.
В Вязьме Ней стал прикрывать наше отступление, пагубное для многих и бессмертное для него. До Дорогобужа отступление тревожили лишь шайки казаков, этих надоедливых насекомых, которых привлекали наши умирающие солдаты и брошенные повозки; эти же казаки обращались в бегство, как только на них обращали внимание, но они утомляли своими непрерывными нападениями.
Ней не обращал на них внимания. Приближаясь к Дорогобужу, он заметил следы беспорядков, происшедших в корпусах шедших впереди него; он не мог уничтожить их. До сих пор он мирился с тем, что во власть неприятеля бросали повозки, но он покраснел от стыда при виде первых пушек, брошенных йод Дорогобужем[208].
Маршал остановился. Здесь, после ужасной ночи, когда снег, ветер и голод отогнали от костров большинство солдат, заря, которую так нетерпеливо ждут на бивуаках, принесла бурю, неприятеля и зрелище почти общего бегства. Тщетно он пытался сам сражаться во главе оставшихся у него солдат и офицеров; он видел себя вынужденным отступить за Днепр: об этом он и уведомил императора.
Он хотел, чтобы тот все знал. Его адъютант, полковник Дальбиньяк, должен был сказать ему, что с самого Малоярославца первое отступление для солдат, не привыкших отступать, возмутило армию; что схватка при Вязьме поколебала ее мужество и что, наконец, обильный снег и усиление холодов докончили дезорганизацию!
Что множество офицеров, лишившись всего — взводов, батальонов, полков, Даже дивизий, — присоединилось к бродячим толпам. Что среди них видны были генералы, полковники, офицеры всех рангов, перемешавшиеся с солдатами, шедшие наугад, то с одной колонной, то с другой; что порядок не мог существовать при беспорядке, что этот пример увлекал даже старые полки, прошедшие сквозь войну с революцией!
Что в рядах лучших солдат спрашивают, почему одни должны сражаться, чтобы обеспечить бегство другим, и как можно их воодушевить, когда до них доносятся крики отчаяния из соседних лесов, где покинуты большие партии раненых, которых неизвестно зачем взяли из Москвы. Вот, значит, какая участь ожидает их! Что они получают под знаменами? Днем работа, непрерывные сражения, а по ночам голод; никакого убежища, а остановки еще смертельнее самих сражений: голод и холод отгоняют сон, а если усталость и заставит забыться на минуту, то этот временный отдых превращается в вечный покой. Наконец, орел не защищает их больше — он убивает!.
Зачем же тогда томиться около него, зачем умирать батальонами, массами? Лучше разойтись по сторонам, и так как остается только бежать, то лучше потягаться в скорости бега; тогда погибнут не самые лучшие из них! Словом, адъютант должен был открыть императору весь ужас положения. Ней за него слагал с себя всякую ответственность.
Но Наполеон прекрасно видел все вокруг себя, чтобы судить об остальном. Беглецы обгоняли его; он чувствовал, что ему остается жертвовать своей армией по частям, начиная с флангов, чтобы сохранить главную часть. Когда же адъютант хотел начать свое донесение, он грубо прервал его словами:
— Полковник, я не спрашиваю у вас этих подробностей!
Последний умолк, понимая, что при таком крушении, теперь уже непоправимом, когда каждому надо напрягать все свои силы, император боится всяких жалоб, которые могут только отнять мужество у того, кто жалуется, и у того, кто слушает эти жалобы.
Он заметил, какой был вид у Наполеона, который он хранил во все время отступления: он был серьезен, молчалив и покорен; он страдал физически меньше других, но зато его душевные муки были несравнимы ни с чем, и он, казалось, покорился своему несчастью.
В это время Шарпантье послал из Смоленска обоз с провизией. Бессьер хотел им воспользоваться, но император приказал передать этот провиант Нею, прибавив: «Тот, кто сражается, пусть подкрепится первым!» В то же время он посоветовал Нею продержаться как можно дольше, чтобы дать возможность пробыть некоторое время в Смоленске, где его армия поест, отдохнет и реорганизуется.
