Услышав о вечеринке, она слегка приуныла. Заикнулась было — мол, не отменить ли?.. Но я назвала несколько адресов, куда она может отправляться, если думает, что я откажусь от своего первого за четыре с половиной недели «выхода в свет», и Элисон пошла на попятный.

— Ты права, Кью, это будет замечательно, — процедила она сквозь зубы. — Мне не терпится познакомиться с… как их… Марком и Ларой? И этой… Брионой, кажется? И с другими твоими нью-йоркскими приятелями. Нет, правда, замечательно! Рада, что ты общаешься с людьми, — добавила она с плохо скрытой досадой. — Я-то полагала, тебе тоскливо и одиноко. Без единой родной души, в чужой стране… Оказывается, нет. Определенно — нет.

С Элисон я решила поменять тактику — не давить на жалость, а изобразить себя центром притяжения нью-йоркского общества. Я беззастенчиво трещала про Фэй и ее кинооператоршу Джулию. Пусть сестрица думает, что вокруг меня разворачиваются события в духе «Секса в большом городе». Впрочем, может, и зря, потому как в пятницу Элисон своими глазами увидит, что за жалкая кучка придурков наши друзья. Фэй — сдвинутая на работе, приземистая и сутулая тетка с плоскостопием — в моем варианте стала роскошной лесби с порочным ртом, от которой порядочные женщины впадают в полуобморочное состояние, а Брианну — бедную, незадачливую Брианну, — здорово увлекшись, я превратила в искусительницу гомеровского масштаба. Если Элисон в кои веки меня слушала — беда…

Неужели она в самом деле приезжает? С чего бы вдруг? Не для того ли, чтоб убедить себя (и всех вокруг) в собственном благородстве? Вот, мол, какая добрая душа — все бросила и через полмира примчалась облегчать страдания недужной сестрицы. Или для того, чтоб вволю позудеть, что как мать она выше меня на голову? («Я-то двоих родила играючи, Кью. И чего ты так мучаешься, не представляю? Должно быть, ты от природы не создана для вынашивания детей… Бу-бу-бу, ла-ла-ла…»)

Я помню Элисон с того самого дня, как мама принесла ее из роддома. Мне тогда было два с половиной, но я не забыла, как удивленно таращилась на сморщенную рожицу с мутными глазенками, на уродливые багровые ладошки. Прижимая к себе эту невесть откуда взявшуюся безобразную куклу, мама сказала, что теперь я уже большая и с этого дня буду помогать ухаживать за ребенком («От твоего отца, дорогая, толку мало»). Я поняла, что мое детство закончилось. И была права.

Однажды мой психоаналитик попросил принести какую-нибудь фотографию Элисон. Я выбрала снимок конца 80-х, мы тогда всей семьей отдыхали в Бретани. Мы с Элисон стоим на пляже, обхватив друг друга за талию, в одинаковых красных купальниках с золотыми колечками на бретельках. Малышка Дженни сидит у наших ног и увлеченно играет парой розовых шлепанцев. Мамы в кадре нет, только ее длинная косая тень на песке. И папы нет, он фотографировал. В правом верхнем углу снимка темное пятно — папин палец попал в объектив.

Психоаналитик поинтересовался, почему я выбрала именно эту фотографию. Я объяснила: потому что Элисон в своем купальнике выглядела отпадно, а я — как черт знает кто, и страшно злилась на маму за то, что она заставила нас купить одинаковые. (Ей просто лень было ждать, пока я примерю другой купальник, но она, разумеется, сделала вид, что действует исключительно в воспитательных целях. «Право слово, меня удивляет, что ты так озабочена собственной внешностью. Веками женщин оценивали по их внешнему виду. В наши дни мы должны стремиться к тому, чтобы нас ценили за наш ум, за наши достижения в работе». Прекрасно, ответила я, через пятнадцать лет я и буду к этому стремиться, а сейчас можно мне вон тот красный в белый горошек купальник с юбочкой?)

Собственно, это лишь часть правды. Мне не хотелось тыкать психоаналитика носом — в конце концов, это его работа, мог бы и сам заметить, что Элисон изо всей силы щиплет меня за бок. «Ну же, девочки, — сказал нам папа, — станьте-ка поближе друг к другу, как две хорошие сестрички». Мы с Элисон исподтишка обменялись неприязненными взглядами, но покорно придвинулись. (Папу мы обычно слушались, уж не знаю почему. Может, из жалости?) Рука Элисон ужом обвилась вокруг моей талии, я тоже обняла сестру, и вдруг она как ущипнет меня за бок! Чертовски больно. Ну, я-то в долгу не осталась. Едва фотоаппарат щелкнул, я как следует врезала Элисон. В наказание меня на две недели лишили карманных денег, и мне не хватило ни на полосатый бретонский свитерок, который я давно облюбовала, ни на набор пастельных карандашей всех цветов радуги, в деревянной коробочке. Так что, сами видите, последствия того щипка оказались нешуточными.

Знаменательный снимок красуется на книжной полке, но Том — единственный, кто углядел зловредную выходку Элисон. (Недаром я за него вышла.) Однажды он взял фотографию, долго, мрачнея, изучал и наконец сказал: «Здорово она тебя достала, да? Вот стервоза!» А психоаналитик коротко глянул на снимок и брякнул, какая я хорошенькая в этом ненавистном купальнике. После этого я перестала к нему ходить.

Студенткой, помню, вычитала в одной книжке по феминизму, почему женщины принимают интересы других женщин гораздо ближе к сердцу, чем мужчины — интересы других мужчин. В большинстве стран Запада детей воспитывают матери, объяснял автор, а матерям свойственно ощущать собственное сходство с дочерями и несходство с сыновьями. Вследствие чего мальчики растут, считая себя отличными, обособленными, независимыми, тогда как девочки считают себя похожими, соединенными, подчиненными. Это различие, идущее из детства, окрашивает наши отношения с друзьями, с возлюбленными и членами семьи на протяжении всей жизни.

Моя мама сходства со мной не ощущала. А жаль, откровенно говоря. Мне упорно внушали, что я не такая, как она. «В твои годы, дорогая, я сама задавала тон, а не тащилась на поводу у других. Все девчонки в школе пытались мне подражать. Черт возьми, да они мечтали быть мной! А с тобой что такое?»

Зато Элисон в школе выбрали президентом практически единогласно — небывалый случай со дня основания школы, а в Оксфорде уже через пару семестров ее все знали и узнавали («Вон она идет, та самая!»). Мама, вероятно, была первой в истории человечества родительницей, тайно восхищавшейся тем, что ее дочка курит. Она находила, что Элисон выглядит весьма стильно в черной водолазке, с обесцвеченными лохмами и струйкой дыма от зажатой в кроваво-красных губах сигареты. Как-то раз я своими ушами слышала, как они вели разговор — о чем бы вы думали? — о галлюциногенных грибах! «Главное, моя дорогая, вовремя остановиться, лет до двадцати пяти или прежде, чем решишь завести детей. Тогда ничего страшного, — на полном серьезе говорила мама. — Молодость так скоротечна. Пользуйся ее возможностями. Право, жаль, что я в свое время многое упустила».

Элисон — даром что дочка номер два — резво взяла со старта и вырвалась вперед. В ее «Списке дел, которые каждая современная женщина обязана выполнить до тридцати лет» расставлены уже почти все галочки, а ведь ей только-только исполнилось двадцать шесть.

Через час придут гости. В эту самую минуту в гостиной священнодействуют официанты, а в будущей детской прилегла вздремнуть Элисон. Она пожаловала час назад, элегантная до невозможности. Даже зло берет. У меня-то после самолета волосы висят сосульками, кожа шелушится, а глаза красные как у кролика. С Элисон такого быть не может. Эта не расстается с изящной сумочкой, набитой косметикой, яркой, точно из сорочьего гнезда: лазурный лосьон-аэрозоль, морозно-розовый тюбик бальзама для губ с ароматом ревеня, радужный флакончик увлажняющего крема «манго и гуава»…

Том пришел с работы пораньше (чудо чудное, диво дивное!), чтобы проследить за приготовлениями к вечеру. Он открыл Элисон дверь и провел в гостиную. Сестрица чмокнула меня в щеку, скинула итальянские туфельки без каблуков, из натуральной кожи, и по-турецки уселась на полу возле моей тахты.