Против этого вывода был вынужден выступить даже М.П. Погодин, которому посвященная скандинавскому влиянию часть статьи Сеньковского, весьма понравилась{648}. Однако когда за защиту русского имени берутся норманисты, получившийся результат мало чем отличается от самых гнусных пасквилей. Сам М.П. Погодин считал славян водой, а норманнов — каплей вина, давшей этой воде окраску. Под стать этому была у него и вся концепция русской истории: «Норманны, по Погодину, — чужие люди и с чужими для нас началами — создали нашу государственность. Удельные князья испортили их строение и чуть не загубили его. Московские князья при содействии татар возобновили и утвердили глубоко в народной жизни это государственное строение. Но и в Московском средоточии оно слабело и расшатывалось. Петр I при содействии иноземцев опять укрепил, усилил это здание, но не переставая быть русским»{649}. Показательно и другое требование О.И. Сенковского, адресованное им задним число Н.М. Карамзину, «оставить корнесловный патриотизм» и считать себя не «так называемым» славянином, а их покорителем, гордым скандинавом. Читая сочинения значительного числа прошлых и нынешних норманистов, невольно возникает впечатление, что призыв О.И. Сенковского был принят многими из них как прямое руководство к действию. Что же касается требования к русским историкам не любить свою страну, то этот завет восходит еще к немецким норманистам. В одном своем письме Миллер так описывает свой взгляд на обязанности историка, объясняющий его выбор в преемники Шлецера: «Обязанности историка трудно выполнить. Он должен казаться без отечества, без веры, без государя. Я не требую, чтобы историк рассказывал все, что он знает, ни также все, что истинно, потому что есть вещи, которых нельзя рассказывать и которые, может быть, мало любопытны, чтобы раскрывать их пред публикой; но все, что говорит историк, должно быть истинно, и никогда он не должен давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести»{650}. Стоит ли удивляться, что его выбор пал на А.Л. Шлецера, который «считал за ничто физическое отечество; привязанность к нему он сравнивает с привязанностью коровы к стойлу»{651}. В этом же духе немецкие норманисты выдрессовывали и своих туземных последователей.
Не довольствуясь «Скандовизантией», Г.С. Лебедев, основываясь на своем собственном толковании приводившегося выше сообщения Ибн Руста о вручении русами своим новорожденным сыновьям мечей и баллады «Зимний ребенок» 1840-х гг., посвященной нелегкой судьбе детей армейских «зимних постоев» в царской России, попытался «объяснить» сообщение Ибн Хордадбеха о славянской принадлежности русов. По его утверждению, гребцы-руотси плодили детей в восточнославянских землях, а потом «такие же “зимние дети” на тысячу лет раньше играли деревянными мечами среди построек IV—V яруса поселения в Ладоге. (…) “Безотцовщина”, числившаяся “на воспитании” деда-бабки, однако располагала определенными гарантиями со стороны отца, который мог ведь вернуться через зиму-другую, и не раз еще до конца дней, если не осядет совсем на “Восточных путях”. Эта юная “русь”, маргинальная в местном социуме, подраставшая со славянским языком матери, пополняла контингенты торгово-военных дружин… “дети зимних постоев” подрастали в сознании своей тождества “руси” конунгов, странствующей по морям, и легко сливались с этой “русью” княжеских дружин»{652}. Не знаю, мнил ли себя этот археолог первопроходцем в решении данного вопроса, но сама эта идея была уже задолго высказана его идеологическими предшественниками. Еще в ХѴПІ в. А.Л. Шлецер в своей «Русской грамматике» выводил русское дева от нижнесаксонского «Tiffe» («сука») и голландского «teef» («сука, непотребная женщина»){653}. Естественно, подобное стремление вывести русские слова от немецкого, сознательно придав им не просто нелепое, а заведомо уничижительное объяснение, вызвало энергичный протест со стороны М.В. Ломоносова. В этом эпизоде, как в капле воды, отражается тактика норманизма: сначала высказать свои безосновательные и оскорбительные для русского национального чувства фантазии, а затем, когда кто-то выступит в защиту истины и достоинства своего народа, немедленно обвинить его в национализме, в том, что он руководствуется патриотическими, а не научными соображениями. Мы видим, как понимают норманисты происхождение нашего народа, первое поколение которого составляли шведские гребцы-руотси, а второе, если называть вещи своими именами, — выблядки от этих самых гребцов и местных сук. Выблядками называли внебрачных детей, и в старину на Руси оно было бранным словом: «Бутто ся Никитка Гор(б)цов того Куземку бил плетью и конем топтал, да и лаял блядином сыном звал и выблядком»{654}. Вот от этих «гребцов» и выблядков, по мысли норманистов, и «пошла Русская земля». Какие же основания были у Г.С. Лебедева для столь глобального и столь уничижительного для национального самосознания заявления? Как видим, их у этого археолога только два: сообщение восточных авторов о вручении новорожденному меча и песня XIX в. (!), к которым исподволь притягивается единственный археологический аргумент — детские деревянные мечи, доказательная сила которых была рассмотрена выше. Однако ни один из восточных авторов, сообщающих об обычае русов, никогда не говорил о том, что отцы были приезжими или впоследствии уезжали. У Гардизи мы читаем: «Когда у (русов) появляется ребенок, они кладут перед ним обнаженный меч и отец говорит: “У меня нет золота, серебра, имущества, чтобы оставить тебе в наследство. Это (т.е. меч) является твоим наследством; сам добывай, сам ешь”». Об этом же писал и Марвази: «Они видят в мече средство к существованию и занятию; когда умирает какой-нибудь муж, а у него есть дочери и сыновья, они вручают его имущество дочерям, а сыновьям предоставляют только один меч и говорят: “Ваш отец добыл имущество мечом, подражайте ему, следуйте ему в этом”»{655}. Как видим, в текстах нет никакого намека на «безотцовщину», иноплеменность отца либо о том, что после рождения ребенка он уплывал за море. Более того, у Марвази вручение меча приурочивается не к рождению сына, а к смерти отца. Единственное, что следует из этих текстов, — заинтересованность общества русов в том, чтобы все мужское поколение стало воинами. Роль меча как единственного наследства сыновей, для которых он становился основным средством существования, отразилось в самоназвании варягов, рассмотренном выше. Что же касается баллады, то перенесение реалий XIX в. на тысячу лет назад едва ли можно рассматривать иначе, как ненаучный и анекдотический прием. Ненаучность подобного приема становится вдвойне очевидной, если мы вспомним независимые друг от друга свидетельства Маврикия VI в. и Бонифация VIII в. о целомудренности славянских женщин, которые гораздо ближе к эпохе создания Древнерусского государства, чем просвещенный XIX в. Полное отсутствие доказательств и прямое противоречие имеющимся источникам нисколько не помешало так называемому «исследователю» сделать свой громогласный вывод, и мы в очередной раз имеем возможность убедиться, что в начале XXI в. норманизм вдохновляется идеями своих предшественников XVIII в. Нельзя сказать, что Г.С. Лебедев не ведал, что творит, и не понимал огромного значения вопроса возникновения Руси и ее государственности для национального самосознания. В своих воспоминаниях о клейновском семинаре он совершенно четко определил: «Варяжский вопрос — начальный, а потому ключевой вопрос российской истории, следовательно, отечественного самосознания»{656}. На основе такого же сомнительного толкования Русской Правды этот же «исследователь» как бы невзначай ставит знак равенства между понятиями русский и изгой: «…зимние ночи “полюдья” сурового образа жизни русов вызывают на свет поколения “зимних детей”, готовых выйти “изгоями” из общины и присоединиться к “руси”…»{657} Понятно, что кому-то очень хочется, чтобы русские люди стали изгоями на своей родной земле, и Г.С. Лебедев, которого Горбачев далеко не случайно пригласил на свой глобалистский семинар, с готовностью исподволь внедряет мысль о тождестве обоих понятий в массовое сознание. Как видим, норманисты совершенно осознанно делают все от них зависящее для разрушения национального самосознания русского народа.
