Глядя на всё это, застыли, как парализованные и мы, забыв, что такие же самые твари падают сейчас с неба и на крышу нашего «РАФика», а, скатываясь с него на землю, торопятся по спинам друг друга к его колесам и уже примеряются там своими мерзкими иглоподобными зубами к давно лишенным протекторов покрышкам.

— Шура! Давай!! Гони отсюда!!! — разрывая цепи обездвижившего всех нас транса, заорал, в конце концов, очнувшийся от происходящего ужаса Лёха и, заскрежетав переключателем скоростей, Шурик отчаянно рванул с места урчавший всё это время микроавтобус. Скользя и пробуксовывая на раздавливаемых колёсами жабах, «РАФик» с яростным рычанием ринулся по улицам дачного посёлка, спасая нас от воцарившегося над ним на эту невыносимо страшную ночь сезона дождя. Дождя, от которого не в состоянии спасти даже самый наилучший из японских зонтиков, ибо имя этому дождю — смерть.

…Но думать об этом более-менее спокойно я смогу не раньше, чем закончится эта леденящая душу ночь, и над городом, как ни в чем не бывало, заалеет очередное июльское утро. Оно заглянёт своими голубыми глазами в мою комнату, пройдётся вениками солнечных лучей по паркетному полу, загоняя под диван остатки ночной темноты, и включит прямо за окном фонограмму весёлого воробьиного чириканья, возвещающего, что жизнь вокруг — так же прекрасна и удивительна, как и раньше. Но даже этим не сумеет переубедить меня в том, что мир остался таким же, каким я его знал до вчерашней ночи…

…Ехать утром ещё раз на Мишанину дачу Шурик отказался наотрез.

— Да вы что, думаете, я самоубийца? — возразил он. — Посмотрите для начала сюда, — он повернулся к нам боком, так что стало отчетливо видно, что его волосы на висках стали за минувшую ночь почти абсолютно белыми, — а потом сюда, — и он указал рукой на колёса стоящего возле подъезда «РАФика», которые оказались исполосованы тонкими глубокими бороздами, со свисающими с них чёрными прядями выдранной жабьими зубами резины. В отдельных местах, сквозь некоторые из особенно глубоких порезов, чёрными пузырями выдувались наружу вспучившиеся камеры. Достаточно было вчера наткнуться таким пузырём на какую-нибудь случайную ветку, и пение воробьёв сегодняшним утром было бы уже не для нас. — У меня до сих пор ещё дрожь в ногах от их крика, — добавил он, отводя глаза в сторону.

— А ты думаешь, нам самим туда не страшно возвращаться? — произнёс, не сдержав тяжелого вздоха, Лёха. — Но мы просто обязаны поехать и посмотреть, что сталось с нашими вчерашними визитерами. Вдруг кто-нибудь из них ещё жив? Да и над оставшимися там книгами надо подумать. На фига мы их пол-лета печатали, если теперь оставим кому-то на разграбление? Как ты думаешь?..

Короче, через полчаса уговоров Шурик всё-таки сдался.

— Ладно, — пробормотал он через силу. — Только дайте мне час времени, чтобы поменять покрышки. По крайней мере, передние — на них нам не проехать и километра.

Против этого мы возражать не стали, и Шурик приступил к ремонту. Он долго ходил вокруг микроавтобуса, вынимал из-под сидения то один, то другой ключ, затем откладывал их в сторону и лез в кабину за новыми, но, в конце концов, всё-таки снял с двух передних колёс изодранную жабьими зубами резину и поставил на них запасные покрышки. После этого медленно выкурил две сигареты, ещё раз обошел вокруг автобуса, критически оглядел оба задних колеса, минут пять постоял возле них в тяжёлом раздумье, но потом всё же махнул рукой, собрал разложенные вокруг «РАФика» инструменты, и мы, наконец, выехали в сторону дачного посёлка. Стрелки часов на здании универмага «Центральный» уже подбирались в это время к двенадцати.

Сегодня мы ехали не от моего дома, а от того места, где жил Шурик, и потому въехали в посёлок не по вчерашней дороге, а с противоположной стороны, так что не могли посмотреть на дом Елены Степановны и Геннадия, чтобы узнать, удалось ли им пересидеть сезон дождя за дубовыми ставнями. День выдался довольно пасмурным, разбудившее меня утром солнце своенравно уклонилось от предписанного ему маршрута и, как заблудившаяся в лесу корова, прошлявшись, неизвестно где целых три с половиной часа, только-только начало пробиваться через кустарник колючих серых туч и оглядывать свои земные пастбища. А они, надо сказать, выглядели сегодня ужасно. Повсюду, куда ни глянешь, ещё продолжали валяться целые груды дохлых жаб. Они лежали на крышах веранд, забивали собой сливные канавы, кучами виднелись у стен домов, в два, а местами и в три, а то и четыре слоя покрывали дорогу. Некоторые из них при этом ещё слабо шевелились, а одна или две вяло прыгали по трупам своих сородичей.

Но едва только из-за туч показалось болтавшееся неизвестно где всё это утро солнце, как картина начала стремительно меняться. В его лучах жабы начали быстро таять — чёрно-зелёная кожа их начала обесцвечиваться, становиться сначала белой, а потом и вовсе прозрачной, от тел начал подниматься вверх парок с неприятным, гнилостным запахом, а сами жабы стали заметно уменьшаться в размерах. Их глаза схлопывались или вываливались, кожа громко трескалась, и какое-то время казалось, что по всему посёлку открываются бутылки с шампанским.

После этого разложение пошло ещё быстрее, жабы прямо на глазах превращались в лужицы белой жидкости, похожей на разлитое сгущённое молоко, эти лужицы сливались на крышах в ручейки и гноем сочились на землю. От земли шёл хорошо видимый пар, и вскоре улицы и дворы посёлка напоминали собой жерло умирающего вулкана.

К тому моменту, когда мы подъехали к воротам Мишаниной дачи, всё закончилось. Только сломанные падающими жабами ветки давали понять, что ночью здесь бушевала стихия, да на веранде ими были разбиты два небольших оконных стекла, которые можно было легко залатать фанерой от посылочных ящиков.

Вдоль забора по-прежнему стояли оставленные тут с вечера иномарки, и я подумал, что их надо будет отсюда куда-нибудь отогнать, хотя бы за ближайший угол…

Но в первую очередь нас сейчас интересовало крыльцо, на которое вчера прямо под самый жабопад выскочили наши визитеры, а также дорожка, где упал облепленный зубатыми тварями обалдяновский телохранитель. Была ещё мысль, что кому-нибудь из всей рэкетирской братии удалось вчера убежать в дом и пересидеть там эту чудовищную напасть, но, чтобы проверить это предположение, надо было пересечь почти десятиметровую поляну между калиткой и домом и войти внутрь, а решиться на это было очень и очень непросто.

Не без страха вертя по сторонам головами, мы всё-таки вышли из автобуса и осторожно подошли к калитке. На дорожке никого не было видно, на крыльце, вроде бы, тоже, и мы, крадучись, шагнули во двор.

Трупов не было.

На полпути к дому в траве валялись две изуродованные подошвы от мужских полуботинок фирмы «Taima Shoes», красивый хромированный пистолет и часы с металлическим браслетом, на крыльце обнаружился вообще целый арсенал оружия, а также несколько металлических зажигалок, две или три связки ключей, часы белого и жёлтого металла да кое-какие клочья одежды и обуви, однако от тел не было и следа. Не было их и в доме — там по-прежнему горел включенный с вечера свет (и как только эти твари не пообрывали вчера собой провода?) да на верхней из сложенных в стопки книжных пачек стояла небольшая плоская бутылочка коньяка и четыре рюмки (три наполненных и одна пустая), а на таком же импровизированном столике рядом лежала гроздь золотистых бананов, пара батончиков «Snikers» и две поблескивающие целлофаном пачки иностранных сигарет — я сразу узнал в одной из них «Vinston», который, будучи когда-то курильщиком, пробовал во время своей службы в Афганистане. Я получил повестку в апреле 1988 года и после шести месяцев учебки меня командировали туда для дальнейшего прохождения службы в одной из авиационных частей ограниченного контингента советских войск. Более тоскливого времени в своей жизни я не могу и припомнить! Меня забросили на метеоточку в горах северо-восточнее города Кандагара, и я должен был оттуда давать нашим лётчикам метеосправки и разрешения на вылет. Представляете? Вокруг, как частокол, высятся остроконечные афганские скалы, по которым разгуливают вооружённые до зубов душманы, и среди всего этого мы на своей станции — четверо российских шурави, вооружённые акээмами семьдесят второго года выпуска да почерневшими от кипячения алюминиевыми ложками. Не знаю, почему нас тогда там не убили, наверное, всё-таки Бог хранил… Ну, а через несколько месяцев после моего заброса на точку начался вывод советских войск из Афганистана, и на прилетевшей за нами боевой вертушке нас вывезли сначала в Кандагар, а уже оттуда, вместе с остальными частями, вывели обратно на территорию СССР. И вот там, в Кандагаре, я и купил тогда в свои последние дни пребывания на афганской земле два блока иностранных сигарет — «Camel» и «Vinston», которые, правда, мне пришлось докуривать уже в посёлке Каштак под Читой, куда меня по возвращении на Родину зафигачили дослуживать остающийся год до дембеля.