— Садись!

— Сижу! — глуповато улыбаясь, Саша уселся.

— Вот я босиком, — она поводила, задрав ногу, ступней. — А ты со мной разговаривай.

— Не знаю, о чем.

— Вот как?! Нормально! — Они сидели так близко, что стоило ей чуть повернуться, подвинуться, и Саша скользнул взглядом под жестко оттопыренный борт пиджачка, где, искаженная тенью, различалась грудь.

— Ничего в голову не приходит. — Щеки его розовели.

На полу хлопьями сажи валялись скомканные колготки.

— Но-ормально! — протянула она с каким-то ожесточением. — А я думала у тебя там, — стукнула его пальцем выше виска, — всегда что-нибудь наготове. Только туфли скинешь, и оно там сразу у тебя включится: полотном, страница за страницей! Значит, ничего в голову не приходит — бывает. Расскажи анекдот.

— Девушка просит анекдота, — без особой на то причины развеселился Трескин.

— Не-ет, — протянул Саша, — я лучше помолчу.

— Отчего это лучше?

Он не ответил. И он боялся лишний раз повернуть голову, потому что любой, самый беглый и сколь угодно целомудренный взгляд неизбежно приводил его под пиджачок, державшийся лишь на пуговке. Пуговка эта, несмотря на присутствие Трескина и на собственное обескураживающее положение, его волновала.

— Я красивая? — сказала она вдруг с исчезающей, запредельной вибрацией в голосе, которая ясно открыла Саше степень ее болезненного возбуждения. Что-то страшно жалкое, уязвимое и жестокое одновременно, что-то такое, что понуждало его забывать, что было прежде и что будет потом.

— Ты красивая! Ты очень красивая! — горячо откликнулся он, страдая он потребности сказать это еще жарче, сказать больше, так, чтобы она не стыдилась болезненного трепета, который искажал голос. Но сказать было нечего.

Она положила на плечо ему локоть и подвинулась теснее.

Саша чувствовал давление на плече и дурманящий запах — это были всего лишь духи, но он не понимал этого.

Трескин, привольно откинувшись в кресле, наблюдал. Мгновение или два Саша как будто бы помнил Трескина.

Поерзав, она снова начала перекладывать руки и прилаживаться к нему, обвила шею и прильнула к груди, щекотливо задевая душистыми волосами, склонила голову. Так она приладилась плотно и опустила веки. Нижние и верхние ресницы сошлись редкой, но жесткой щеточкой, щеточка эта подрагивала; с поразительным отсутствием мысли Саша следил за трепетной и живой неподвижностью ресниц. Сердце его стучало полными ударами, он ощущал его в груди и в кончиках занемевших пальцев, слышал его в висках; гулкое и рваное биение это, несомненно, различала и Аллочка.

Воспоминание о Трескине и неудобно оставленные без дела руки постоянно возвращали его к сознанию истинного смысла того, что происходит, но смысл этот снова и снова ускользал от него, потому что всякое усилие мысли плохо ему давалось.

— Ничего? — жарким шепотком спросила Аллочка. — Ничего, что я тебя обнимаю?.. А теперь поцелую, можно? — ресницы дрогнули, она подняла голову.

Саша понимал, что в Аллочкиных словах содержится издевательство, но не умел сообразить, не укладывалось в сознании, почему простые и хорошие слова эти были издевательством. Он шевельнулся, осторожно возвращая себе свободу, потом обхватил девушку сам — как пришлось. С готовностью потянулась она губами, чуть-чуть вытягивая их навстречу, и прикрыла глаза, истомленно покорная. Губами он припал к губам, несколько мгновении, сжимая друг друга, упивались они влажным поцелуем, потом Аллочка с истерической силой рванулась. Он тотчас ее выпустил и получил страшный удар в лицо — тяжелую, ребром ладони оплеуху. Она вскочила.

— Проститутка ты! — вскричала Аллочка в голос, взвизгнула. — Наташка шлюха, блядь, телом торгует, а ты чем?

Саша схватился за горящее лицо.

— Наташка, Натали, тело свое продает — дорого. А ты душу наизнанку вывернул за копейку, и за копейку эту ты у Наташки даже ночи одной не купишь, дороже ночь ее стоит, чем весь ты сам с потрохами, со штанами своими и с тапочками! Проститутка ты, гнида! Наташка тело продает, а ты что? Любовь? Ты-то любовь продал, не тело! Трескин! — повернулась она к шефу. — Позвони в бар, пусть Наташка спустится, может пришла.

Нужно было встать и уйти, но этого простого действия Саша сообразить не мог.

— Ударила… Ерунда какая, — прошептал он бессмысленно.

Потрясение, враз постигнутая им глубина несчастья, лишили его самолюбия. Под тяжестью оскорбления и стыда, ощущая, что рухнуло все, он утратил восприимчивость ко всякому частному чувству. Только самолюбие могло бы сейчас спасти, но самолюбия не было.

— Не понимаю, — утираясь ладонью, проговорил Саша.

Иного от него и не ждали.

— Натали? — Трескин с сомнением покосился на телефон. — Кому она здесь нужна? Сашок, нужна тебе Натали?

— Зачем она меня ударила? — тихо, словно пытаясь что-то себе уяснить, произнес Саша.

Аллочка презрительно скривилась. Аллочка отошла в дальний угол комнаты, уселась, ногу закинула на ногу, а руки плотно сцепила на груди — зажала. Руки она лишила свободы, но нога, что лежала на колене, подергивалась, босая ступня, зависнув без опоры, мелко через неправильные промежутки вздрагивала.

— Хорошая девушка Люда, — неведомо для кого произнес Трескин. — Милая, скромная и очень порядочная.

— Главным образом скромная, — резко откликнулась Аллочка.

— Если найдется девушка, которая полюбит во мне не состоятельного человека, а просто Трескина, такого, каков я в глубине нутра, — продолжал он вольную цитату из статьи «Шаг в будущее», — я отдам ей руку, сердце ну и… что там еще есть. Мы это сейчас проверим, выясним, не откладывая, найдется такая девушка или нет.

Он обратился к роскошному шестидневнику на скрепах и стал его листать — там где-то записан был номер телефона.

— Хочешь голос услышать? — спросил он потом у Саши, уже взявшись за трубку. — Волнующий такой голосок… дождичек ласковый… Это наша с тобой девочка… Людочка. Хочешь?

Бледный и онемевший, Саша не мог ответить ни да, ни нет. Он только смотрел на Трескина расширенными глазами — так следят, наверное, за приготовлениями палача, не понимая еще всех подробностей предстоящей пытки. Все уже было ясно, а Саша отказывался понимать, оглушенный.

— Глянь Валерку! — повернулся Трескин к Аллочке.

Сходила секретарша за Валеркой или нет, Саша не заметил. Позже он обнаружил в комнате еще одного человека — круглоголового верзилу в свитере.

На столе у Трескина стоял громкоговорящий телефон — резко, невыносимо громко, на всю комнату раздавались гудки, никто не подходил. Явилась надежда, что ничего не произойдет… и что никого вообще нет… нет никакой Люды…

Легкий щелчок и голос:

— Да-а. — Голос удивительно чистый, без искажений, словно человек вошел в круг напряженно застывших слушателей.

— Людмилу можно к телефону?

— Это я.

Должно быть, она обо всем сразу догадалась, потому что не переспросила. Трескин тоже молчал. Настала полная, если только возможна такая в центре города, тишина. Молчали все, и все смотрели на Сашу. Он оставался неподвижен до оцепенения.

— Я писал вам… Я писал тебе… — произнес Трескин, запнувшись.

Она не сразу откликнулась, волнение Трескина мешало ей овладеть собой.

— Я читала ваши письма… твои письма, — поправилась она и повторила в третий раз: — Юра, я читала твои письма.

Трескин, может быть, не знал, как продолжать. А может, сознательно молчал, усиливая тем торжество момента… Искренне взволнованный, впрочем, молчал, так что едва ли надо было ставить ему этот миг торжества в упрек.

А Люда ждала. Ждала, что скажет Трескин, ждала невыносимо долго. Каждую секунду промедления Саша отсчитывал тяжелым ударом сердца.

Она заговорила:

— Юра, давайте встретимся.

— Когда? — встрепенулся Трескин.

— Когда хотите… когда хочешь.

— Завтра?

— Завтра, — эхом повторила она.

Было что-то пугающее в очевидной власти над голосом, которую присвоил себе Трескин. Власть эта над бестелесным девичьим голосом казалась проявлением мистической силы.