Трескин двинул челюстью, подбирая грубое слово, чтобы срезать студента, — Аллочка не дала шефу заговорить.
— Зря вы так, Саша, — заторопилась она на высокой ноте. — Напрасно вы сердитесь. Очень вы меня огорчаете. Потому что, это правда! я ваши письма печатала. Очень они были умные ваши письма. Умные письма и трогательные. Так расстроишься, так расстроишься, пока печатаешь, ошибку на ошибку лепишь, да почерк у вас… Хоть плачь. Я всегда знала, что такая любовь только в книгах. Все про нее слышали, все говорят, в книгах пишут, по телику показывают, а живьем ее никто не видел, эту любовь. И так раскиснешь над вашими письмами. И я… я ведь чуть было вам не поверила.
Саша глядел на Аллочку: она говорила горячечно, быстро, но уже без той истерической язвительности, которая вызывала у него одно только отторжение. Казалось, что Трескин тоже не ждал от Аллочки столь сильного, обнаженного чувства, и не совсем даже понимал, взаправду она это все говорит или так… с умыслом.
— …Мне хотелось поверить. Каждая женщина готова в такие слова поверить, хотя и знает, что не надо, ничего хорошего не получится. И я… почти-почти вам поверила. Ведь что только нужно, совсем немного: не забывать сегодня, что вчера говорил. Разве это много? И мне казалось, вы помните, наизусть помните, каждое свое слово помните, стало мне почему-то казаться, вы свои письма помните…
— Да, — завороженно подтвердил Саша.
— …И я все думала: за что он ее любит, за что? Так я все время думала: за что он ее любит, ведь он ее совсем не знает, не знает никак. И очень это меня занимало, пока не поняла. Пока не поняла, что это книжка. Только книжка, еще одна книжка. Любите-то вы ее за то именно, что никогда не видели и ничего про нее не знаете. За это и любите. Стало мне обидно и как-то даже противно. Сделалась я такая злая, я тогда подсунула вам конверт с адресом. Так захотелось напакостить, гадость какую сделать, потому что нельзя, нельзя так писать! Вот тебе, думаю, на-ка, утрись! Что от твоей любви останется, когда посмотришь? Ну-ка, думаю, понюхай, как женщина пахнет, что? А потом, после этого, как Наташку я тебе подсунула, ты такое письмо написал… Просто я онемела. Но вижу, нет, все. От отчаяния это, надорвался мальчик. На сколько может человека хватить? Забудет все свои слова, гораздо быстрее забудет… Стало мне тогда грустно.
— Почему грустно? — тихо спросил Саша.
— Раньше я думала, что мне не встретился человек, которому я могла бы поверить, просто не встретился и все. А теперь знаю, что никогда и не встретится. За это я тебя ненавижу. Просто злоба. Потому что чуть было не поверила.
Саша обтер сухой лоб, расслабленная ладонь скользнула на щеку; губы тоже были сухие и горячие. Трескин молчал, не понимал он, куда повернулся разговор, что все это значит и что из этого выйдет.
— Дайте сигарету! — коротко сказала Аллочка.
Трескин суетливо зашарил по столу, нашел пачку. Подрагивающими пальцами она вытянула длинную серебристую сигарету, оглянулась, отыскивая огонь, но ничего не спросила.
— Вот меня бы ты мог полюбить? — Аллочка криво усмехнулась.
— Тебя? Вас? Да! — вскинулся Саша.
— Если хорошо заплатить, — подал реплику Трескин.
— Ой, ерунда! — огрызнулся Саша.
Аллочка странно посмотрела на шефа — не ласково.
— Нет, я хочу понять, только понять, — продолжала Аллочка, нервно сминая сигарету. — Ты о ней ничего не знаешь, чего ты в нее влюбился? Просто понять хочу: зачем такие страсти? Страсти-мордасти такие из-за чего?
— Это трудно объяснить. В двух словах не объяснишь, я не знаю, — сказал Саша, вновь покривив душой. Он знал. Догадывался, во всяком случае.
— И ты, наверное, как-то ее себе представляешь?
Саша кивнул.
— Ну… и узнал ты ее в Наташе?
— Нет… Это не она.
— Значит, обманулся. А она что… меня красивее?
— Нет. Ты очень красивая. — Он окинул Аллочку скользящим взглядом, на мгновение задержался там, где плотные борта пиджачка расходились, приоткрывая твердую ложбинку между грудями. Под пиджачком с атласной подкладкой у Аллочки ничего не было; рукава она закатывала, обнажая запястья.
— Как она одевается?
— В том-то и штука… — Примиряющая улыбка озарила Сашу. — Мне чудится… она босиком ходит.
— С чего ты взял? — невпопад удивился Трескин.
Тогда как Аллочка, напротив, не видела надобности удивляться. Не наклонившись, она подцепила каблуком задок другой туфли и ловко ее скинула, в следующий миг отлетела в сторону и вторая.
— Вот! — Аллочка взмахнула ногой, предъявляя Саше стопу. На низком диванчике это было рискованное движение.
— Колготки снять, — заметил Трескин.
— Обойдешься! — резко отозвалась Аллочка, однако тут же послушалась. — Отвернитесь!
Саша задрал голову и услышал шуршание, легкое потрескивание, шелест капрона. Долго не выдержав, он покосился: колготки она спустила ниже колен и торопливо скатывала. На пол они легли, как хлопья сажи.
— Ну? — Аллочка вскочила босиком.
Ноги стройные, но тонкие, с неразвитыми икрами, казались неестественно длинными еще и оттого, что были открыты снизу доверху. Черная юбочка ничего не прикрывала, точнее прикрывала лишь то, что уже не было собственно ногой, хотя установить это с исчерпывающей достоверностью вряд ли было возможно.
— И еще синий комбинезон такой. Почему-то мне комбинезон мерещился, мешковатый.
— Я серьезно, а ты чушь городишь, — сказала Аллочка. — Где я тебе сейчас комбинезон возьму?
— Тогда совсем разденься, — гнул свое Трескин. — Остальное тоже снимай!
Аллочка свирепо фыркнула.
Однако, как Саша догадывался, Аллочка чего-то ждала. Оставалось неясным только, ждала ли она слова или действия или, может, ждала чего-то такого, что нельзя было выразить ни словом, ни действием, потому что ожидание ее было и неосознанно, и неисполнимо.
— Ну да… Очень хорошо, — пробормотал Саша, остро ощущая убожество своих ненужных слов.
— Что хорошего-то? — язвительно отозвалась Аллочка. — Очень мне нужно, что он сейчас скажет!
Саша безмолвно согласился с Аллочкой и на этот раз.
— Думаешь, я тебе спляшу!
Нет, Саша так не думал.
— Думаешь, много ума нужно, чтобы босиком ходить? Он видите ли влюбился, а ты из-за этого босиком ходи, потому что ему это в голове втемяшилось, что босиком по камням хорошо! Какое мне дело, что тебе там на ум взбрело! Кто ты такой? Почему я должна перед тобой босиком ходить? Ты на себя посмотри: штаны, как водосточные трубы, и колени проржавели. А мне босиком ходить? По камням?
— Уже ходишь, — вставил реплику Трескин.
— И хожу! — с пугающим ожесточением подтвердила Аллочка. — Чего там! Я бы и вовсе разделась, догола, только чтобы посмотреть, как глазки у тебя забегают, глазки-то какие будут? Слова-то как все твои из головы вышибет — все, что наизусть заучил! Ненавижу! Как я тебя за все это ненавижу! — Она притопнула ногой и велела: — Иди сюда!.. Да не бойся, сюда иди!
Завороженный напором горячечного чувства, Саша должен был повиноваться. Саша любил женщин, женщин почитал он особыми существами, которые внушали ему сознание собственной недостаточности, и женщин он жалел — роковое сочетание сильных чувств делало его уязвимым, ибо он не мог ни уклониться от вызова, ни прибегнуть к действенным средствам защиты.
— Слушай, Трескин, уйди, — заговорила вдруг Аллочка глухим голосом. — Уйди, Трескин, рабочий день кончился. Оставь меня с ним на пятнадцать минут.
— На пятнадцать, — хохотнул Трескин. — Нет уж, на фиг, на пятнадцать!
— Уйди, Трескин, — повторила она скорее просительно и тут же перерешила: — Черт с тобой, оставайся! Тоже козел еще тот!
Трескин улыбнулся, польщенный.
— Ладно! — она лихорадочно оглянулась, что-то соображая. Схватила стеклянный столик, который загораживал подход к диванчикам, и потащила по полу. Саша понял, что нужно помочь, отставив вопросы в сторону.
Не трогая больше столик, они выдвинули диванчик поменьше, на двоих. Аллочка бросилась на сиденье сама и велела садиться Саше, ощутительно дернула его за руку:
