— Нет, мама выжила. Кости удачно срослись. Мы совсем не ожидали этого… Так вы от Трескина?

— Да, — обалдело подтвердил Саша.

— Вы письмо принесли?

Саша уже почти запамятовал, что это была Она. Не известно по какой причине, Саша ожидал, что она не упомянет о письмах, так легко и бездумно допуская к ним постороннего. Но это было, конечно же, наивное и не жизненное представление.

— Вы ему писали? — заставил он себя наконец заговорить.

Волнения его Наташа не замечала. Или, может, не видела надобности придавать значения тому, что заметила.

— Да, писала. И очень жалею об этом. Написала и жалею.

Она. Несомненно Она. Саша знал, что она пожалеет о своей запальчивой откровенности. Он любил ее за то, что написала, и за что, что терзается раскаянием, припоминая свое письмо фразу за фразой. Слишком тесную он чувствовал с ней связь, чтобы не ощущать вместе с ней эти муки. Это была Она.

Да, он сознавал теперь, что это Она. Но лучше, может статься, было бы сохранить сомнения. Казалось, что вместе с сомнениями Саша терял нечто дорогое, уходили сомнения и уходил тот зыбкий, меняющийся, не до конца уловимый образ, который обещал так многое… и который уже не мог существовать при ярких и… губительных красках дня. Да, это была Она. И она уже не оставляла места никому другому.

— Сколько лет вашей подруге? — спросил он с некоторым затруднением в мыслях.

— Которой? — удивилась она.

— Что в больнице.

— А! Двадцать семь. Представьте себе — у нее день рождения сегодня, одиннадцатого июня. И вот в этот самый день они мне сказали — врачи, — что рак. Подарок, да? Я разрыдалась. Сижу на телефоне и плачу, сижу и плачу. Надо ведь позвонить и поздравить. Вот положение: позвонить и поздравить. Вот подарочек!

— Да-а… — промямлил Саша и ничего к этому не добавил. Она подождала несколько времени и, понимая, что разговор зашел в тупик, мягко напомнила:

— Так вы от Трескина?

— Да с усилием встрепенулся Саша. — От Трескина. Только он об этом не знает. Не знает, что я здесь.

Она еще подобрала ноги, складывая их под себя, и слегка выпрямилась.

— Я что-то вроде личного секретаря.

Она не перебивала. Глядела сосредоточенно и, казалось, встревоженно.

— Сегодня слышал… Трескин сказал мне, что хочет на вас жениться.

— Он всегда присылает заместителей?

— Трескин не знает…

— Ой, да не рассказывайте мне сказки!

— Не знает…

— Не нужно! Не нужно! Вот этого не нужно, ля-ля не надо! Не надо ля-ля!

Прорезалось неожиданное для Саши ожесточение. Не самый даже тон его поразил, сколько именно легкость, с какой лицо ее приняло выражение резкое и некрасивое.

— Давайте я расскажу все как есть.

— Вот не надо!

— Вы должны меня выслушать. Я нуждаюсь в вашей… в вашем…

— Сожалею, что ничем не могу вам помочь.

— Я не уйду, пока…

— Ну это уж слишком! Хватит! — Она решительно подвинулась на кровати и спрыгнула на пол.

Он тоже вынужден был подняться и от волнения не мог продолжать.

— С заместителем я разговаривать не буду. Никогда. — Окинула его отчужденным взором, потом хмыкнула, скривилась под влиянием новой, не лестной для Саши мысли, но ничего не добавила.

— Я не хотел вас обидеть, — овладев собой, снова заговорил он. — Поверьте. Я очень хочу, чтобы у вас все было… нормально. — Она не вздрогнула и даже бровью не повела при этом пошлом слове, она словно не чувствовала оттенков! — Я пришел сюда потому… потому что боялся за вас. А теперь вижу, что бояться нечего, напрасная тревога, вы всегда сможете за себя постоять. Утешительно сознавать.

— Непонятно, но слушаю, — враждебно отозвалась она.

— Немного я с вами поговорил, но будто вечность прошла. Что-то приобрел и еще больше потерял. Вообще, я представлял вас себе несколько иначе… Послушайте, вы стихи писали? Баловались стихами? Или, может, прозой? Может, дневник? — спросил он с внезапным подозрением.

— Филфак, пять курсов, — сказала она с забавной гордостью.

— А! — выразительно протянул Саша. — Литературное образование. Да… Работаете по специальности?

Она не удостоила его ответом.

— Я тоже сочинитель, кажется, мы поймем друг друга, в конце концов… в итоге… Я… Я прочел ваше письмо.

— Похоже на Трескина!

— Хорошо пишете. У вас литературный дар.

— Вы как будто меня обвиняете.

— Я? Вас?

— Меньше всего я заботилась о том, чтобы кому-то понравиться. И по-моему… не написала ничего такого, чего бы Трескин не мог показать товарищу. Если это было сделано с тактом и без насмешки.

— О! Будьте покойны! — с горечью произнес Саша.

— Я писала, что думала, что думала, то писала.

— Не смею в этом сомневаться.

— Мне кажется, вы сказали «литературный дар» с иронией.

— Я тоже в некотором роде сочинитель, если была ирония, то она в равной степени касается как вас, так и меня. Я тоже обычно пишу, что думаю. Думаю, когда пишу. И не пишу, не подумав. Это моя особенность.

Они по-прежнему говорили стоя, как люди, готовые разговор кончить и разойтись. Каждая фраза мыслилась последней, а когда разговор состоит из одних последних фраз, он становится и не нужным, и тягостным. Возле кровати зазвонил телефон, хозяйка с облегчением оставила Сашу:

— Да… — Долгая пауза. — У меня человек… Ну, просто человек… Нет… нет… Ну, перезвоню… — Взглянула на Сашу. — Через пять минут.

Пять минут, понял он, были отведены ему на то, чтобы покинуть квартиру.

— Я вас обидела, — сказала она, когда положила трубку.

— Что вы!

— А кому понравится, когда присылают заместителя, ведь верно, сознайтесь?

— До свидания, — произнес Саша после некоторого колебания. Но даже и попрощавшись, он не знал по-прежнему, имеет ли право уйти, не сказав главного.

— До свидания! — улыбнулась она. Такой беспричинно обольстительной, внезапно чарующей улыбкой, что Саша почувствовал себя совсем потерянно.

— А Трескин, действительно, ни при чем, — медленно произнес он, всматриваясь в ускользающие черты ее лица.

— Ладно уж, — возразила она, хитренько ухмыльнувшись, — я вас прощаю.

Несколько мгновений они глядели друг другу в глаза, она продолжала улыбаться все более натужной, трудно дававшейся ей улыбкой и вдруг к похожему на ужас удивлению Саши самым явственным образом ему подмигнула.

— До свидания, — шатнулся он к выходу.

На улице Саша первым делом нашел автомат и набрал Трескина.

— Юра, — начал он без предисловий, — ты мало платишь. Вредная работа, она портит кровь и убивает добрые чувства.

Трескин развеселился от души.

— Все, Сашок, трудись. Об остальном договоримся. Мы поняли друг друга. Да, можешь написать в следующий раз, как станешь послание составлять, что у нее… голос такой хороший… ну, как захочешь… напиши.

— Голос? — переспросил Саша.

— Нежный, как у птички, — несдержанно хохотнул Трескин.

— Ладно, ~ сказал Саша, — я воспользуюсь этим образом.

Нервное веселье овладело Сашей.

— Я уже только смеюсь, — целый день повторял он себе. — Просто смеюсь, — говорил он вслух с убедительными на разные лады интонациями.

С этим, с лихорадочным ожесточением на душе, он принялся поздно вечером за письмо. Нечего и некого было теперь стесняться, хотелось написать зло, насмешливо и двусмысленно.

Однако работа не шла. Вглядываясь в огни за темным окном, он забывался, мысль уходила в сторону, блуждала в мечтаниях. А когда он заставлял себя обратиться к бумаге, веселье выписывалось натужное, ирония раздражала: или она выпирала грубо, или уходила вовсе, уступая место откровенной слащавости. Не мог он найти и выдержать тон, не понимая даже и замысла.

«…Когда я понял, что люблю тебя, не знаю, — писал Саша на второй странице. — Раньше этого не было, а теперь есть. Вдруг оказалось, что я люблю — любовью мучительной, страстной и безнадежной. Любовь эта — есть постоянное ощущение потери».