Мы посмотрели в глаза друг другу в упор, и по ее примеру, я оставил вопрос без ответа. Вскоре ей надоело играть в гляделки. Она слегка пожала плечами, взяла в руки серебряный кувшин с длинным изогнутым носиком и принялась разливать по кубкам чуть дымящееся подогретое вино с запахом корицы и гвоздики.

— Артур, — сказала она, протягивая мне кубок как чашу мира. Я взял его без всякой заминки, показывая, что не обижаюсь. — Последний раз, когда я видела тебя, зная кто ты, ты пил только молоко из груди кормилицы. Моя неловкость может быть прощена, если я говорю что-нибудь странное? Как бы то ни было, душа моя смятенна, в радости, но и в тревоге.

— Вне всякого сомнения, — кивнул я с небрежным пониманием, вдыхая дразнящий теплый аромат вина и специй. — Мне тоже странно говорить с сестрой, с которой я никогда не был знаком.

Она приподняла грациозной змеей изогнувшуюся бровь.

— Скажи, я вызываю у тебя какие-нибудь чувства? Добрые, или недобрые?

— Смятенные, — ответил я, дернув уголком рта в неопределенной улыбке. — Но я определенно не разочарован.

— Должно быть, ты слышал обо мне немало скверного, — сказала она утвердительно.

— Людям никогда не лень перемывать косточки тем, кто на виду, и кто выше их.

Она улыбнулась.

— С тобой будет то же самое, брат.

Я полурассеянно кивнул, но пригубил вино только вслед за ней. Вряд ли на меня мог быстро и серьезно подействовать любой здешний яд, но это было распространенной вежливостью — хозяин должен отпить первым. Бархатистое, почти горячее, к моему изумлению не слишком сладкое, чего можно было бы ожидать в этих неумеренных временах и от дамы, да посреди этой благоуханной шелковой душегубки. Стройный, приятно строгий и сдержанный вкус.

— Изумительно! — вырвалась у меня искренняя похвала.

Моргейза, кажется, чуть не расплылась в настоящей довольной улыбке, рассмеялась и покачала головой.

— По крайней мере, тут наши вкусы сходятся. — Она подвинула мне резную дощечку с кусками сладкого пирога и засахаренными фруктами.

— Но увы, — проговорила она затем. — Ты был так далеко и так долго, что стену отчуждения нам уже не преодолеть.

— Поживем — увидим, — ответил я не без некоторых серьезных раздумий.

— Никто не знает, сколько нам осталось, — сказала она. — И во многом это зависит от того, кто дергает за ниточки.

— Нелестный подход к божественному, — заметил я.

— Я не имела в виду ничего божественного.

— Значит, ты просто хочешь узнать, кто дергает за ниточки? Вернее, кто дергает за ниточки меня?

— Почему бы и нет? Разве это удивительный интерес? Раз это касается нашего рода. Я могла бы предостеречь или помочь. Но мне хотелось бы знать, что мне делать. Ты отказываешь мне в этом?

— Все не так просто, Моргейза, — вздохнул я. — Если ты думаешь, что кто-то все это подстроил, ты поверишь в то, что я сам не знаю, кто? Если кто-то просто повлиял — движущих сил окажется слишком много. Даже ты — одна из них. Все мы дергаем за ниточки, только никогда не знаем до конца, что именно из этого выйдет. Ведь дергаем за ниточки не только мы.

Моргейза с брезгливо-недоверчивым выражением лица недовольно поморщилась.

— Предположим, что один из них этот старый пень Бран. Но главный не он, ему не хватило бы ни ума, ни терпения столько лет хранить тайну.

Я усмехнулся.

— Он и не хранил. Просто по дороге подвернулся.

— Но он имеет на тебя влияние?

— Довольно трогательный старикашка.

Моргейза какое-то время задумчиво мерила меня прищуренным глазом, потом улыбнулась плотно сжатыми губами.

— Единственное, что о тебе можно сказать — ты действительно мой брат.

«Не единственная, но абсолютная ложь», — подумал я.

Несколько минут мы только молчали и улыбались как сфинксы, потом вдруг одновременно допили остатки вина одним глотком и посмотрели друг на друга слегка удивившись подобной синхронности и рассмеявшись.

— Похоже, скоро рассвет, — сказал я.

Она приподняла брови, уставившись на меня с наигранной наивностью.

— Ты видишь сквозь ткань? Она плотная.

— Я просто считаю.

— Считаешь время рядом со мной? — она чуть надула губки. Шутливо, а не игриво. — А как же приписываемое мне колдовство? Будто я сбиваю всех с толку, и время со мной течет иначе, как в обиталищах фей?

— Господи, ну как время может течь иначе?! — подыгрывая, я недоуменно закатил глаза.

— Не знаю, — сказала Моргейза. — Но мы ведь встречаем новое лето.

— Да, точно, встречаем.

— А его как встретишь, так и проведешь. Скоро встанет новое солнце.

— Каждый день встает новое солнце.

— Верно, — засмеялась она, — как в старой песенке поется:

— Конечно, всего лишь еще один день. Но я знаю, что ты хотел сказать — тебе уже пора. Все это стадо поднимет страшный шум, если им придется встречать восход без тебя. Но скажи, ты ведь будешь иногда говорить со мной? Не забудешь о том, что я существую?

Я заглянул в безупречную ледяную синеву двух тихих омутов. Вы когда-нибудь пробовали нырнуть сквозь несколько метров кристально-зеркального льда? Лучше и не пытайтесь.

— Забыть о том, что ты есть? Никогда. В этом могу поклясться всеми богами. Но почему бы нам не пойти встретить восход вместе? — Я наконец поднялся с рассыпающейся горки подушек. Она поглядела на меня взглядом не то насмешки, не то упрека — мол, я и сам должен понимать, что ляпнул глупость.

— Ты не забываешь, что я не самостоятельная женщина и себе не принадлежу?

— Нет. Кстати о самостоятельности. На твоем месте я бы не отпускал Гарета одного среди ночи исполнять поручения. Это может быть опасно.

— Думаешь? — небрежно усмехнулась она. — Кто посмеет тронуть ребенка Лотианской ведьмы?

— Волки, например. Или, — я вспомнил, что случилось с настоящим Артуром, — медведи…

Она задержала дыхание, на мгновение окаменев, и чуть не выстрелила в меня тем самым взглядом, что и днем.

— На что ты намекаешь! — Она все поняла неправильно, решив, что медведь, это я.

— Ни на что. Ты знаешь, где Гарет меня нашел?

Она досадливо дернула плечом.

— Где-то на празднике, у костров, с какой-нибудь девицей?

— Ничего подобного. На краю лесной чащи, в кромешной тьме. Где мог найти бог знает кого, кроме меня.

— Но… — Она нервно встала. — Я же сказала ему посмотреть у костров! И не отходить далеко!

— Кажется, он подумал, что ты рассердишься, если он меня не приведет. — Она посмотрела на меня как на идиота. И я ей поверил. Похоже, проблема была на самом деле не в отсутствии заботливости. — Хорошо, тогда не сердись на него теперь. Он славный мальчик. Что касается восхода — на само действо мы ведь все равно все соберемся?

Она еще немного поглядела на меня, потом вздохнула, расслабилась и снова попыталась улыбнуться.

— Да, соберемся. А что ты делал в лесу?

— Отдыхал от толпы. Хорошо, значит можно не прощаться.

Улыбнувшись ей на прощанье, я не оглядываясь вышел из шатра.

Тут я остановился и огляделся. После ярких язычков пламени внутри, снаружи глаза не сразу приспособились к темноте, но слух мне тоже не доложил ни о чьем присутствии. Потом стало видно, что поблизости и впрямь никого нет, все попрятались и на неприятности не напрашиваются, и еще — что небо стало понемногу бледнеть. Я немного постоял, слушая ветер и разглядывая аметистовые тени. Какая-то дневная пташка ни свет ни заря пробовала голосок. Из шатра не доносилось ни звука. Немая куколка бабочки. С бабочкой внутри. Которая не спешила суетиться и выдавать больше чувств, чем уже это сделала.