– Может тебе, Федька, и сподручно терпеть, а нам не с руки, – вспылил гордый князь Василий Михайлович Химки-Ховрино. – Вели, государь (ваше величество), немцев с царства (из империи) выбивать и нашим товаром жить.

Долгополов раскатисто рассмеялся.

– Совсем ополоумел князь! Да где это видано, чтобы мы нашим товаром жили?! Чай[3] , не варвары какие, XVI (XVIII) век за окном. Ты, князь, видать ум свой в кабаке (трактире) пропил, раз такое плетешь.

Пикировка бояр (господ сенаторов) вывела царя (императора) из себя. Он хватил посохом по полу (кулаком по столешнице) и закричал:

– Стыдитесь! Лаетесь, аки псы, когда немцы державу нашу растаскивают[4] . За такую вашу дурь в опалу вас, на дальнее воеводство (губернаторство). Тебя, Васька, в Астрахань, тебя, Федька, в Архангельск. Вон с глаз моих!

Вельможи, горько плача и скаредно (по-французски) ругаясь промеж себя, отправились в ссылку. Наступила тягостная тишина, которая бывает только при абсолютизме (просвещенном абсолютизме), и лишь думный дьяк (тайный советник) Агей Крюк, человек умный, но со связями, осмелился нарушить ее.

– Немцы ловки, слов нет, но и у нас на их заморский товар свой есть. Прикажи, государь, и мы их квасом сомнем.

– Ой, ли? – хором засомневались погрязшие в консерватизме бояре (сенаторы).

– Истину говорю! Что их прокисшее вино против нашего квасу, особенно клюквенного или медового? До самой Гишпании (Испании) квас повезем и рынки повоюем.

Царь (император) обрадовался. Хоть и скуповат был, а тут не устоял, расщедрился, – одарил Крюка ласковым взглядом (орденом).

– Дело говоришь, Агей! Вот вам мой указ. Везти квас за море, штурмом брать немецкие животы!

Английский шпион и посол граф Кальве, тайный приверженец пуритан[5] , принимал на Старом Посольском дворе в Москве (в посольском особняке в Петербурге) французского посла и шпиона маркиза Вискаса. Оба смертельно ненавидели друг друга, особенно после того, как граф выиграл у маркиза в дурака конюшню в самом центре столицы. Но на этот раз политические соображения перевесили мелкие дрязги.

– Московиты подымают голову. Я боюсь за наших пивоваров, – признался граф Кальве.

Вискас, как истинный француз, был ветреней и беспечен.

– Вы имеете в виду интригу с квасом? У них ничего не выйдет. В Лувре (в Версале) не станут хлестать квас вместо шампанского.

Граф недобро усмехнулся вставными челюстями.

– Кто знает – кто знает. Вы когда-нибудь пили квас? Нет, не тот, что продают на улицах. Настоящий, домашний. У меня его Акулька (мадмуазель Акулина) готовит.

Граф достал из погреба запотевший кувшин и разлил квас в венецианские чарки.

– За здоровье их величеств, – провозгласил маркиз, выуживая из кармана закуску – горсть чеснока и сардины. – Что это за прекрасный напиток? Неужели квас?

– Да, и он разорит виноградарей вашей бедной Франции.

– Нет-нет, я знаю московитов (русских). Они не выдержат технологии.

– Увы, маркиз, на этот раз они серьезно настроены. Даже купили в штатах[6] импортное оборудование – обручи на бочки.

– О, Пресвятая Дева! – схватился в отчаянье за парик Вискас. – Как нам спасти цивилизацию?!

– Наконец-то вас проняло, – обрадовался англичанин. – К счастью, у меня созрел превосходный коварный план…

– Легких кафтанов побольше кладите, – приказывал Химки-Ховрино слугам, укладывавшим сундуки (чемоданы) в телеги.

– И шубы, шубы тоже, – запричитала боярыня (сенаторша) Марфа.

– Цыц, глупая баба (для XVIII тоже баба)! – прикрикнул на жену Василий Михайлович. – В жару едем, без шуб обойдемся.

– Как без шуб? Ведь моль побьет (из моды выйдет).

– Ну и пускай разор, пускай нишета! Все равно в мире правды нет. Вон Федьке Долгополову как повезло. На холодок едет, елками дышать. Где справедливость?

В дверь постучались. Вошедший холоп (мажор) доложил:

– Немец из фряжской земли к боярину на два слова (на аудиенцию) просится.

– Вот нелегкая принесла! Проси. А ты, матушка, ступай, нечего на немцев зенки пялить.

Боярин (сенатор) блюл свою нравственность и жену никому не показывал.

– Мое сердие обливается кровью, – начал хитрый, как Одимей[7] , маркиз Вискас. – Я отписал в Лувр (Версаль). Весь двор в скорби. Такой великий ум – и в такую глушь!

– Плевать я хотел на твой Лувр (Версаль) с колокольни Ивана Великого, – ответил прямодушный Химки-Ховрино. – Лучше говори, зачем пришел. Чай, не чай[8] (кофе) со мной пить.

Маркиз, привыкший к коварной европейской учтивости, был смущен такой простотой.

– Слышал я, что государь ваш по навету дьяка (тайного советника) Крюка вздумал торговать с нами квасом. То зело прискорбно, ибо кваса мы не пьем и окрошки не едим. Так вы бы, князь, это дело испортили и Крюка опозорили. Тогда его в опалу, а вас в Москву.

– Это как же… испортить?

– Очень просто. Как придет к вам указ караван с квасом собирать, так вы его окольным путем через Индию отправляйте. Известно, товар скоропортящийся, по дороге скиснет; а коли на то в деньгах нужда – вот! – и маркиз широким жестом высыпал на стол новенькие луидоры.

Химки-Ховрино, хотя и был боярином (сенатором), но в душе оставался патриотом. Он побледнел и взвился.

– Ах ты, погань фряжская (французская)! Вздумал меня купить луидорами! Вискас опомниться не успел, как Василий Михайлович сгреб его за грудки и выбросил в повалушное окно.

– Шуб и шапок поболе кладите, – кричал боярин Долгополов слугам, укладывающим рухлядь в сани (карету).

– А летники и сарафаны куда? – запричитала боярыня (сенаторша) Дарья.

– Цыц, глупая баба. – осадил жену князь. – В холод, в сугробы едем, зачем сарафаны.

– А если без присмотра растащат?

– Ну и пускай тащат. Все равно правды нет. Вот Ваське Химки-Ховрину опала досталась. Не опала – юга и курорт[9].

Вбежавший в светлицу (кабинет) слуга доложил:

– К вашей милости немец англитской земли просится.

Одетый во все ношенное граф Кальве сразу перешел к делу.

– Не буду лукавить, боярин (сенатор). Ваш отъезд для нас – нож в сердце. Лондон скорбит. В Сити[10] – самострелы. Но у нас – граф поднял палец – не принято бросать хороших людей в беде.

– Неужто из-за меня войну объявите?

– Мы бы с удовольствием. Но сейчас у нас денежные затруднения. Однако есть другой способ…

– В эмиграцию не поеду. Я вам не какой-нибудь Курбский[11] .

– Зачем же в Лондон, когда можно и здесь. Прикажите кораблям с квасом из Архангельска вкруг Америки плыть. Гладишь, и сгинут в морской пучине. Государь на вашего недруга Агейку Крюка рассердится. Его – на плаху (в темницу), тебя, боярин (сенатор), назад в Москву.

– Опасное дело, – заколебался Долгополов, – фунты-гинеи дашь?

– Сколько угодно – все на бочку!

Князь шаркнул горлановую шапку (шляпу с позументом) об пол.

– Эх, жисть наша боярская (сенаторская), каторжная. По рукам!

Царь (император) скучал. Он смотрел в слюденное (застекленное) оконце, сочившееся чахлым светом, и вздыхал. Было от чего придти в уныние. Прошел год, а в стране не было ни кваса, ни денег (валюты). Вчера он даже решил отрубить голову (отдать в Тайную экспедицию) Крюку, но одумался – пускай еще ее поносит.

В сенях (вестибюле) послышался шум. Двери распахнулись и в покои, размахивая грамоткой (депешей), ворвался расхлестанный Агей Крюк.

– Великий государь (ваше императорское величество), важные вести!

– Говори.

– Посольская отписка из Италии. Караван с квасом прибыл в Италию из Астрахани. Торговля идет бойко. Квас теснит вино. В Неаполе восстание виноградарей. Разбито десять бочек. Испанский дук (гериог) ввел в город ратных людей…