Уснуть. Но кудлатая черная голова, прозрачное лицо и длинная нежная шея сразу вошли в полудрему. Глаза, едва намеченные острым кончиком карандаша, загадочно улыбнулись. «Оставь меня, — попросил он, — ведь тебя нет, ты просто мне померещилась». Она молчала, но все вокруг искрилось от ее улыбки, улыбка благоухала — тонкие, чуть прорисованные губы были по-прежнему плотно сжаты.

Хватит. Он встал, крутанул шеей, нагнулся, разминая затекшее тело, положил книжку на протертый дерматин и медленно пошел вдоль кресел. Колени грузина были на удивление худые и острые, ноги расплывшейся мамаши изуродованы узлами вен, сандалии дочки покрыты серым налетом пыли, и блеск сапог военного удивительно контрастирует с ними, но белая юбка сидящей рядом с ним девушки контрастна всему, что есть в этом зале. По другую сторону от нее сидела старуха с лицом в веселых морщинках и гусем в клетке, потом двое подростков, наверное, братьев, один из них спал, запрокинув голову и широко раскрыв рот. Рядом с братьями пожилой человек в старомодном, кажется, чесучовом костюме и очках в золотой оправе. Прямо чеховский доктор или дедушка Коли Колокольчикова из допотопного фильма «Тимур и его команда». Может, и доктор ему мерещится? Постояв возле киоска, где могли бы продавать соки и минеральную воду, он дал себе слово все же набраться храбрости и взглянуть ей в лицо, вздохнул, собирая волю в кулак, и двинулся прежним путем обратно. Дедушка Колокольчиков дремал, спавший подросток, наоборот, проснулся и, сладко зевая, оглядывался. Гусь шипел. Белая юбка девушки походила на парус, военный изменил позу: сидел теперь, положив правую ногу на левую… «Господи, и когда это кончится!» — вздыхала, обмахиваясь газетой, толстуха, девочка ела шоколад и причмокивала, облизывая перепачканные пальцы, грузин вежливо подтянул тощие ноги, давая ему пройти. «Спасибо», — сказал он и, обессиленный, плюхнулся в свое кресло. Чертовски хотелось набить себе морду, но он аккуратно открыл Кортасара и сумел сфокусировать взгляд на странице.

Пытаясь прорваться вперед, машины карабкались друг на друга. Совокупляясь, тут же производили на свет новенькие блестящие разноцветные особи. Крик рожающей женщины, хрип умирающего — все смешалось. Вопли и ругань неслись к небу, но небо — сверкающее и гладкое небо — молчало. «Да где ж тут начальство? — взвизгнула вдруг толстуха. — Пусть дадут жалобную книгу! Они что, за людей нас не считают?» «Да теперь уже скоро», — успокоил ее грузин.

«Трус, трус, трус, — стучало в мозгу. — Чего я боюсь? Чего?» Он пытался сосредоточиться, но мешал скрежет металла и крики женщин. Жара, пыль, асфальт, пустыня до горизонта.

Где-то над головой захрюкал, пытаясь прочистить горло, динамик. Значит, сейчас или никогда.

Он быстро поднялся, прошел мимо четырех кресел, огромным усилием воли сократил мышцы ног и остановился. Лоб серьезный. Скулы высокие и вылеплены на славу. Брови вразлет — нежные, тонкие и… птичьи. Носик чуть длинноват. Девушка улыбнулась, глаза смотрели доверчиво и спокойно. Где-то, когда-то он видел, да, видел это лицо.

«Внимание! Граждане пассажиры!..» Все сразу зашевелилось. Просыпались, отряхивались, хлопали себя по карманам, подкрашивали губы. Рев моторов перекрывал уже голос, объявляющий номера рейсов, но еще можно было успеть, она была еще здесь. «Ну наконец-то», — толстуха с дочкой, проходя, умудрилась наступить ему на ногу, кто-то ткнул в спину чемоданом — и он невольно обернулся. Наверное, как раз в этот момент девушка встала. Прижимая к груди Кортасара, он смотрел, как она идет прочь. Силуэт, словно очерченный серебристым карандашом, мелькнул еще раз в толпе и скрылся.

Четверть века спустя после этого томительного ожидания в аэропорту он сидел у себя на даче и с некоторым раздражением смотрел, как его дочь Наташа, только что выкупавшись, лежит животом на траве в липнущем к телу платье (точь-в-точь кадр из «Лолиты» с Джереми Айронсом, который снимут уже совсем скоро), и размышлял, почему, собственно, эта девочка так ему неприятна. Хамит, но они все теперь хамят. Вертит задом, но они все теперь вертят. Нет, не все. И если бы она была дочкой той девушки из аэропорта… Пресекая эту нелепую мысль, он встал и, подойдя к дочке, попытался увидеть, что она там читает. Наверно, какую-то дрянь. Но все-таки это книга, а не журнал, рекламирующий прокладки. Он нагнулся — и не поверил своим глазам. «Вот уж не думал, что тебе нравится Кортасар», — небрежно сказал он, стараясь не выдать волнения. Девочка обернулась. Словно завешенные шторками серо-зеленые глаза медленно поднялись ему навстречу. «Писателя Кортасара не существует, папочка. Это писатель Кортасар».

— Не выйдет. В понедельник я лечу в Сочи. — Пауза. Тихо гудит вентилятор. — В командировку! Чем ты изумлена? Впервые слышишь о биостанции в Мысине? Единственный путь туда, извини, через Сочи. Я говорил ведь, что, вероятно, придется поехать.

— Угу.

— По-твоему, я еду развлекаться? Станция — это работа. Тяжелая и монотонная. Юрка Плаксин отсидел там два месяца — вернулся черный.

— От загара?

— Ты меня бесишь! Ладно — сарказм. Но ведь еще и поза невинной страдалицы!

Мне было легче. Стоя возле плиты, я лепила котлеты, а он мотался из угла в угол и все не мог ухватить нужный тон. Выбирать приходилось между ролью несчастного мужа ревнивой жены и ролью первопроходца-ученого, готового всем пожертвовать ради великой цели. Теоретически годились обе, практически не удавалась ни одна. Да, незавидное положение. Мой благоверный даже взмок — лето стояло на редкость жаркое, а чувство «так больше нельзя» висело в воздухе с осени.

— Ты плохо выглядишь, тебе и правда надо отдохнуть, — услышала я вдруг свой голос.

— Нет, это черт знает что! — взвыл он и, развернувшись, выбежал из кухни.

За стеной заиграли «Баркаролу» Чайковского, там жила старенькая учительница музыки, хозяйка прелестного фокстерьера Тубо. Слушая музыкальную разработку призыва «Выйди на берег, там волны будут нам ноги лобзать…», я вспоминала, как, прорываясь через помехи, Плаксин месяц назад кричал в трубку: «Ты меня слышишь? Приезжай немедленно. От станции до берега — рукой подать. Дом для приезжих в соседнем флигеле. Работы на два часа утром и еще меньше вечером. Паспорт никто не требует. Алло! Чего ты боишься? Ведь на лбу у тебя не написано, кто твой муж!»

Несколько дней этот звонок невольно бередил душу. Никаких продолжений истории с Плаксиным не хотелось, да и истории-то никакой, по сути, не было. И все-таки жутко тянуло поехать. Снился балкон, выходящий на море, полосатый шезлонг, плоские камушки с прожилками, по которым читаешь судьбу…

Я так и стояла с котлетой в руке, пока дверь не хлопнула. Макс ушел, не простившись. Что-то он говорил о каких-то делах, но нет, не помню. Я все еще занималась обедом, когда зазвонил телефон и в трубке раздался очень интеллигентный, несколько приторный голос Ильи Аркадьевича Кондрашова.

— Нинука, добрый день. Муж дома? Нет? Прекрасно! Я как раз и рассчитывал побеседовать с вами, не доводя, так сказать… Дело вот в чем. Наш ненаглядный Макс в последнее время чудит. Долго выдумывал предлоги, чтобы не ехать в Мысино, хотя ехать надо, а кроме того, в июле там просто рай. Разве что некоторые проблемы с питанием… Я предложил ему ехать с вами, но он взорвался и закричал что-то несообразное о нежелании подливать масло в огонь. Ему, мол, и так надоели все эти толки о превращении станции в дачу для фаворитов начальства. Вы меня слышите? Да… Так вот, стоит ли говорить, что все это, безусловно, не имеет под собой почвы. Я знаю, что были какие-то возражения, но исключительно против кричащих детей и, так сказать, мм… неофициальных дам. Вы, как жена, можете ехать смело. Объясните это своему чистоплюю.

— Благодарю вас, Илья Аркадьевич, мне летом юг вреден.

Повесив трубку, я взяла со стола тяжеленную вазу, которую год назад подарила свекровь, и с наслаждением шваркнула ее об пол, а потом тщательно замела черепки на совок.