Вечер прошел спокойно. Макс вызвался помогать с посудой. Ловко орудуя полотенцем, спросил:

— Ты помнишь, что у Сашки день рожденья?

— Да, но меня никто не звал.

— Чушь. Во-первых, у нас пожизненное приглашение, а во-вторых, на этот раз мы именно званы, и не просто так, а во фраках. Предстоит раут с французо-поляками.

— Господи, это еще что за звери?

— Пан профессор Коханьский с супругой, урожденной Одиль Деврие, сестрой очень известной, как говорят, французской актрисы.

— Звучит внушительно. А кто представляет наше отечество?

— Рысевичи, Глотовы, Маша, Старик — увы, без супруги, опять хворают-с, — мы и хозяева.

— Кондратов — в роли свадебного генерала?

— Ничуть. Они с паном профессором старинные приятели. Кстати, Коханьский хорошо говорит по-русски. Проблему может представить только супруга. На великом-могучем — ни слова и по-английски — с трудом. Так что, скорее всего, я весь вечер буду служить переводчиком или чирикать с прелестной Одиль в уголке на диване.

Странно, вертелось в голове. У него с языками полный порядок. Свободно говорит по-английски и по-французски, в крайнем случае объяснится и на немецком, а все не может к этому привыкнуть: хвастается при каждом удобном и неудобном случае. И опять, как и утром, мне стало его очень жалко, и опять я порадовалась, что стремление сделать больно, наказать, отомстить если и не совсем ушло, то уж, по крайней мере, отступило.

— Как хорошо! — сказала я вслух.

— Что? — обернулся он озадаченно.

— То, что завтра у меня целый день свободен. Съемки отменены. Могу без помех предаться воскресному отдыху. Поедем куда-нибудь подышать?

Он удивился, насупился и вдруг выпалил:

— А давай-ка в Шувалово!

Бомс! — стукнуло что-то у меня внутри. Я помедлила, но потом все же сказала:

— Давай. Поехали.

В течение девяти месяцев слово «Шувалово» было у нас под запретом. Да, пересчитала я еще раз, в течение девяти месяцев. Бывают странные сближения, как сказал классик.

Тогда, осенью, все получилось спонтанно. У меня приближался выпуск новой программы, и приходилось работать без выходных. Это не огорчало, а скорее радовало: у меня были свои причины уклоняться от неторопливых разговоров с Максом.

В то воскресное утро я проснулась безбожно рано. Глянула на часы — половина шестого. Такого со мной никогда не бывало. Что ж, и отлично: как раз будет время подумать. Сложив руки на одеяле, я попыталась запустить мыслительный процесс, но мысли разбегались (спать, наверно, хотели), а вместо них голову наполняла звенящая пустота. Звон был приятный. В какой-то момент мне показалось, что у него форма шара. Тонко звенящий шар спустился откуда-то сверху и принес удивительный покой. Покой, похожий на лебяжий пух. Я рассмеялась и тут же зажала ладонью рот — не надо будить Максима, пусть выспится. Но во мне-то бурлила энергия. И тихонько выбравшись из кровати, я отправилась печь пироги, а когда они были готовы, взялась за стирку!

Макс вышел в кухню заспанный и хмурый. «Никаких пирогов! Голова, как чугун. Дай кофе. Надо, наверно, выехать на природу. Ins Grüne. А? Поехали?»

— В Выборг?

— Ты все-таки сумасшедшая! Выборг-обратно — шесть часов. Придет же такое в голову!

— Но ведь мы собирались!

— И съездим. Когда обстоятельства сложатся благоприятственно.

— Они уже сложились. Макси, ты знаешь, сегодняшний день — необычный.

В ответ он поморщился:

— Какой же? Фетовский? Тютчевский? Что тебя гонит все время к черту на куличики, хотя совсем рядом прекраснейшие места, в которых ты никогда не бывала. Шуваловский парк, например. Скоро застроят всякой дрянью — и с приветом, уже никогда не увидишь.

Вот так мы и поехали в Шувалово. Там было пусто, тишина, «багряных листьев томный, легкий шелест». Пробежала собака — рыжая с белым.

— Как лев с гобелена.

— Что?

— Собака, как лев с гобелена.

— А! — Макс поднял палку и, размахнувшись, подбросил вверх. Она врезалась в крону дерева, листья посыпались гуще.

— Макс, послушай…

— Нет, уволь, стихов слушать не буду.

— Но я вовсе не собиралась читать стихи.

Какое-то время мы шли в угрюмом молчании.

Но потом он вдруг встрепенулся:

— Знаешь, тут где-то неподалеку есть пруд, который я называл «Треуголка Наполеона».

Он резко свернул в боковую аллею. И вот тут-то мы их и увидели. Учитывая влияние, оказанное этими незнакомцами на нашу жизнь, «их» следовало бы, наверное, писать с заглавной, но, в общем, они были самой обыкновенной молодой парой. Женщину, правда, отличала какая-то особенная рыжеволосость, заставлявшая вспомнить то ли Елену Троянскую, то ли Елену Тальберг. Она была на сносях, и он, из породы чудаковатых очкариков, бережно, но неловко держал ее под руку. Максово оживление сразу пропало.

— Хорошо, что хоть этих проблем у нас нет, — фыркнул он раздраженно.

Все это вспомнилось, пока мы ехали в Шувалове, прокрутилось, словно кусочек фильма, грустного, старого, черно-белого…

— Смотри-ка, а здесь появился план, — с радостным изумлением воскликнул Макс. — Сейчас отыщем на нем «Треуголку Наполеона».

«Треуголок» не обнаружилось, но он отнесся к этому философски.

— Наверное, пруд был в той, отгороженной части. Не удивлюсь, если засыпали. Или Наполеон померещился. Ты просто не представляешь, как я ему поклонялся. С детства и лет до шестнадцати. Каждый вечер торжественно повторял «Воздушный корабль». Иногда даже слезы катились.

— Именно это ты рассказал мне, когда пошел провожать от Дурасовых. Когда смотрели картины, когда потом пили, сидел в углу и приглядывался. Подойти не решался. А может, соображал: стоит — не стоит. Как уж там думал, не знаю. Но неведомые подсчеты выдали положительный результат. Я уходила с Поповским, но тут ты вдруг выскочил и схватил за рукав: «Нет, провожать вас буду я». Все это показалось забавным, но скоро сменилось скукой. Ты бубнил что-то про свои неудачи, я машинально сказала «мы все глядим в Наполеоны», и вот тут тебя понесло. Увлекся, начал размахивать руками. Потом спохватился, поправил очки и снова сделался чопорным отличником-аспирантом. Извинился и за себя, и за Наполеона. А когда мы дошли до Фонтанки, я уже точно знала, что ты сделаешь мне предложение и я выйду за тебя замуж.

— Назло себе?

— Нет. Просто чтобы найти хоть какую-то точку опоры.

— И что ж? Нашла ее?

Твердо решив быть честной, я помедлила:

— Пожалуй, нет.

— Хм… девочку учили говорить правду и только правду, — задумчиво протянул Макс. — Впрочем, и возразить-то нечего. Я тоже не могу сказать, что наши шесть лет пролетели, как дивный сон, но мы ведь и появились на этой грешной земле для жизни, а не для… сладостных сновидений.

Слушая эти не слишком оригинальные рассуждения, я подкидывала носком сапога опавшие листья и думала, что ведь мне всего двадцать семь, но уже никуда не спрятаться от противного ощущения стремительно и впустую протекающего между пальцами времени. Кажется, что я лет сто уже живу на свете, да и не живу вовсе, а так, функционирую: звоночки звенят, что-то крутится, что-то щелкает. На работе я введена в разряд «знающих и опытных», от носа к углам губ пролегли две морщинки; пора знакомиться с массажем и питательными масками. «В нашем возрасте проморгать год — потерять десять», — всегда повторяет моя напарница по редакции Даша Суворова. Вообще-то, она окончила школу, когда я пошла в первый класс, но обе мы об этом искренне не помним. Недавно разойдясь с мужем, Даша активно готовится к новому браку. «Освобожденная от иллюзий, я стала стройнее и могу кое-что себе позволить», — говорит она, с удовольствием налегая на пирожные.

— Подожди, Нулька, — Макс крепко держал меня за руку. — Здесь, да, точно, здесь мы встретили тогда эту пару.

— Какую?

— Ты должна помнить. Она была беременна, а он — с восторгом нес груз ответственности.

— И в чем это выражалось?