— Молчать! — Семенов грохнул по столу кулаком.

— Страшно? — рассмеялся Серов. — Император Японии не укроет вас от возмездия.

На шум в кабинет вбежали солдаты во главе с офицером.

— Вытряхните из него душу! — стараясь быть спокойным, приказал атаман.

Серова схватили, скрутили руки, бросили в подвал. Его пытали три дня. Били шомполами, вгоняли под ногти раскаленные иголки, выворачивали пальцы из суставов. Василий Матвеевич терял сознание, его обливали холодной водой и снова били. На четвертый день, окровавленного, с вырванным глазом, бросили в машину и повезли за город.

В пустынном месте, у высокого песчаного рва машина остановилась. Два казака взяли Василия Матвеевича под руки, подвели к группе одиноких березок. Серов вдохнул утренний живительный воздух, выпрямился, ухватился искалеченной рукой за тонкий гибкий ствол березки, повернулся лицом к палачам.

Поверх косматых казачьих папах он смотрел уцелевшим глазом на ломаную линию горизонта, на первые, трепетные лучи восходящего солнца.

Казаки подняли винтовки.

— Обождите… одну минуту, — попросил Василий Матвеевич. Казаки опустили винтовки. Офицер закричал:

— Молчать! Не разговаривать! — и повернулся к солдатам.

— Смирно!

— Человек умирает, надо сполнить последнюю просьбу, — возразил офицеру седобородый казак.

В это время из-за горизонта поднялось солнце — огромное, красное, точно облитое горячей кровью.

— Прощай! — прошептал Серов и громче, чтобы услышали казаки, сказал: — Стреляйте.

Грянул залп. Василий Матвеевич пошатнулся, навалился на березку и остался стоять на ногах. Офицер выругался. Казаки выстрелили еще раз. Серов не падал. Он был мертв, но березка держала его… Офицер выдернул саблю. Подрубленная березка склонилась над Серовым и прикрыла его своими ветвями.

Нина и Парамон глухими таежными тропами пробирались в Шоролгай. Уже три дня шли они, питаясь ягодами да грибами. Лицо Парамона заострилось, обросло щетиной. Похудела и Нина. Глаза у нее сделались большими, диковатыми.

Парамон шагал впереди, раздвигая руками ветви. Еле приметная тропка, местами засыпанная черными гнилыми листьями, тянулась по узким, угрюмым падям. Иногда тропка выбегала на зеленую поляну, усыпанную белыми ромашками. В затененных местах встречались крупные бутоны лесной сараны. Если сараны было много, Парамон и Нина останавливались, выкапывали сахаристые луковицы и съедали.

Они почти не разговаривали. Четыре дня назад оба пережили такое, что навсегда останется в памяти.

С Ниной Парамон встретился на фронте в тот день, когда белые перешли в наступление. Совет назначил его комиссаром в отряд анархистов, которым командовал бывший матрос Лавров. Едва анархистов ввели в бой, как они откатились на исходные позиции и постепенно перебрались в вагоны своего эшелона. Возмущенный предательством, Парамон с наганом в руке ворвался в купе Лаврова.

— Или ты отдашь приказ, чтобы эти трусы и подлецы заняли позиции, или я тебя застрелю, как бродячую собаку!..

Затянутый с ног до головы в черную кожу, командир анархистов покосился на револьвер.

— Зачем так горячиться, комиссар. Все будет в порядке.

В купе сидели еще трое. Лавров встал и рявкнул во все горло:

— А ну, братва, на позиции!

А сам неприметно сделал какой-то знак тем троим. Парамон не успел и глазом моргнуть, как «братва» навалилась на него. Наган отобрали, руки связали, рот заткнули тряпкой и вытолкали из вагона.

Поезд набрал пары, протяжно прогудел. Лавров открыл окно, помахал Парамону платочком. Анархисты бежали к Троицкосавску, на монгольскую границу.

А Парамона, за то, что упустил анархистов, назначили начальником охраны санитарного поезда, уходившего в Верхнеудинск.

В охрану выделили десять человек из мобилизованных, не годных к службе в строю. У одного — бельмо на глазу, у другого — нога не сгибается, у третьего — грыжа, словом, собрали инвалидную команду, на десять человек дали шесть охотничьих берданок и тридцать патронов.

Поезд с тяжелоранеными тихо катился вдоль берега Байкала. Парамон, Нина и Иржи Святоплукович стояли в тамбуре и смотрели на зеленоватую гладь озера, на далекие горы. Неожиданно поезд резко остановился.

Парамон выскочил из вагона, глянул вперед и обомлел: из-за лесочка шла колонна белогвардейцев. Откуда-то сбоку ударила пушка. Снаряд пронесся над головой. Второй ударился в насыпь около паровоза, третий взорвался у самых его колес. Паровоз накренился набок, окутался паром. Гудок взвыл, словно в предсмертной тоске.

«Инвалидная» команда собралась вокруг Парамона. Со страхом они смотрели на него и ждали, что скажет. Парамон передернул затвор берданки, кивнул им головой:

— Пошли!

— Стойте! — закричал Иржи Шемак. — Вы погибнете сами и погубите нас. Бегите в лес. Нас они не тронут. Раненых и врачей не убивают… Бегите, пока есть время.

Он вскочил в вагон, схватил кочергу, привязал к ней простыню и побежал к голове состава, навстречу белым.

Парамон махнул рукой, и команда проворно полезла под вагоны. На той стороне сразу от полотна дороги начинался лес и подымались высокие горы.

Парамон и его команда ушли незамеченными. Метрах в трехстах они залегли за деревьями и стали наблюдать.

Орудие белых стрелять перестало. Увидев человека с флагом, к поезду поскакали верховые. Недалеко от дымившего паровоза они встретились с врачом. Постояли немного. Верховые остались на месте, а Шемак пошел обратно, волоча за собой белый флаг.

Минут через десять белые со всех сторон облепили состав. И вдруг пронзительный, нечеловеческий крик резанул воздух, эхом прокатился по горам и замер. В ту же минуту в нескольких окнах были выбиты стекла и из них стали выбрасывать раненых. С земли их поднимали и, раскачав, кидали с обрыва в зеленоватые волны Байкала.

Не помня себя, Парамон схватил берданку, но один из бойцов охраны, старик с бельмом на правом глазу, не дал выстрелить.

— Патроны не порти, они сгодятся.

Он обхватил Парамона за плечи огрубелыми, сильными руками, притянул к пропахшей потом груди. Парамон оттолкнул его от себя, рванул воротник рубашки. Губы у него прыгали, из глаз бежали слезы. Он всхлипывал и, не мигая, глядел на расправу с беззащитными людьми. Вдруг он весь напружинился, сжал кулаки. Солдаты волокли к лесу двух сестер милосердия. По цветастому платочку Парамон в одной из них узнал Нину. Девушки упирались, кричали. Солдаты подталкивали их кулаками и скалили зубы. Они тащили их прямо на Парамона и его товарищей. Были уже совсем близко, когда подруга Нины укусила солдату руку, он ударил ее, девушка упала. Второй солдат растерялся, выпустил ее. Она вскочила и бросилась бежать под гору. Солдат поднял винтовку, щелкнул выстрел. Девушка остановилась и медленно стала падать возле огромной сосны. Солдаты, как ни в чем не бывало, отправились догонять тех, что вели Нину.

Парамон, положив ствол берданки на развилку молоденькой сосенки, взял на мушку солдата. И хотя он не оглядывался, но чувствовал, что шесть других берданок целятся сейчас в головы врагов.

Выстрелы захлопали беспорядочно. Два солдата упали сразу. Те, что вели Нину, остались невредимыми — в них стрелять никто не решился, боясь попасть в девушку. Но как только они бросили ее и побежали, их настигли пули.

Парамон подбежал к Нине. Она вцепилась в него руками, глаза ее были широко раскрыты от ужаса.

Всполошенные выстрелами, белые залегли за насыпью и открыли по лесу огонь. Но Паромон, Нина и вся «инвалидная команда» успели спуститься в глубокое ущелье и стали быстро подниматься вверх. Долго они шли лесом вдали от железнодорожного полотна. Ночью набрели на небольшую деревеньку, постучали в крайнюю избу. Старик крестьянин открыл окно и замахал на них руками:

— Уходите, уходите. Кругом белые. Разыскивают ваших и расстреливают. Нету нигде теперь Советской власти.

Старик подал им большую ковригу ржаного хлеба и захлопнул окно.