Дугар ответил, с трудом подбирая русские слова:

— Ерманца не стрелял, на войне окоп копал, снаряд возил. Потом хворал много. Помирать хотел совсем. Но ничего, хворать — худо, хворому домой — хорошо. Рад был, когда приехал. А дома — другое горя. Хубун мой, Базар, пас баран у Еши Дылыкова. Залезли ночью во двор волки, рвали баран. Двор у Еши худой, а Базар стал виноватый. Еши все забрал: корову, баран, лончака, кузню. Юрту тоже забрал. Пошел я ругать Еши. Хохочет, морда жирный. Работай, говорит, все верну. Вот. Теперь хошь работай, хошь с голоду помирай.

Должно быть, хлебнул соленого Дугар сверх всякой меры, коли даже тут не мог говорить о своих горестях спокойно. Губы его задрожали, глаза заблестели. Захар подумал, что он сейчас упадет головой на нары и заплачет, как малый ребенок.

— Ничего, ничего, — поспешил его успокоить Захар. — Заработаешь деньги, отдашь долг Еши и опять заживешь, как в старину.

— Какой, Захара, заработаешь. Опять хворать надо, лежать. Бедняку всегда так. Его и люди обижают, и боги пожалеть не хотят.

В тайгу Дугар пришел, чтобы охотой поправить свои дела. Но, возвращаясь поздно ночью из лесу в зимовье, попал в старую заброшенную волчью яму.

— Снег был, за два шага вперед ничего не видел. Большой тебе спасибо, Захара, пропал бы я в яме.

С утра шел снег, пуржило, но к вечеру разъяснило, ушли за хребет стаи серых облаков, только ветер дул с прежней, неубывающей силой, поднимая снежную пыль, и гнал ее низко над землей через узкие пади и гололобые сопки. За пряслами гумен, в проулках ветер запинался, и снежная пыль оседала в сугробы. Артемке ветер был наруку. Стоит поднять навильник сена, и оно само летит через весь сеновал, ложится, лохматясь, близ яслей. Отцу будет не трудно задавать корм скотине.

До отъезда в город Артемка старался все сделать так, чтобы батьке было легче управляться с хозяйством. Замучается он с одной рукой. Даже совестно уезжать.

Перекинув сено, Артемка стал в затишье, за угол амбара, вытряхнул из шапки сенную труху и снег. Солнце уже повисло над круглыми вершинами сопок, день подходил к концу. А завтра в эту пору Артемка будет где-то за этими сопками, в той стороне, откуда дуют холодные ветры. Повезет их с Федькой сосед Савостьяна Елисей Антипыч, он едет продавать зерно.

«Завтра — в город…» Артемка смотрит на длинную поленницу дров. Поленья очень крупные, но расколоть он их уже не успеет. Каждый день придется отцу или матери тюкать топором. Не успеет он и свезти снег со двора и выдолбить лед в колодце. Совестно все это оставлять на батьку. Может быть, не ехать? Интересно, конечно, посмотреть на тамошних людей, на паровозы, на железную дорогу — на всякие диковинки, каких нет и не может быть в Шоролгае, неплохо найти и работенку, где платят подходяще, но, когда уезжаешь так вот, с беспокойной совестью, лучше, наверно, не ездить. Подождать до осени, там, может, будет излишек хлеба. А если не будет? Так и присохнешь в деревне…

Артем зашел в избу. Мать чинила его шерстяные носки. Медная игла быстро ходила в ее руках.

— Сынок, — она подняла голову, — не езди туда…

Артемка промолчал. Взял из-за зеркала книгу, сунул ее за пазуху.

— Пойду к Павлу Сидоровичу. Отдам книжку и сразу вернусь.

Мать проводила его грустным взглядом. Печалится она, что среди чужих людей придется жить и в голоде и в холоде…

Учитель жил один в зимовьишке с маленькими, обросшими льдом, окошками. В кути, возле печки стоял обеденный стол, ближе к дверям, в простенке между окошками — письменный стол, над ним — полочки с книгами, а в углу, по правую руку от входа, громоздился тяжеловесный, толстоногий верстак. Павел Сидорович был мастером на все руки, мог починить замок, запаять протекающий самовар, сделать табуретку, обрезать стекло. Этим ремеслом и кормился…

Когда зашел Артемка, Павел Сидорович насаживал топор на новое топорище. Артемка положил книгу на место, сел к верстаку.

— Ну как, интересная? — спросил Павел Сидорович, зажмурив левый глаз, посмотрел, хорошо ли сидит топорище, стал вытесывать клинышек.

— Нет, какая-то не интересная, — сказал Артемка.

— Почему?

— А кто же его знает, — Артемка слегка повел плечами, поднял с пола свитую в спираль стружку. От нее пахло сухим деревом и чуть-чуть смолой. — Жизнь у того барина какая-то чудная. Ел да спал. Был большущий лодырь. У нас он с голоду бы опух.

— Почему?

— У нас всякий сам по себе харчи зарабатывает. А кто лодырничает, как этот Обломов, тому надо побираться. Почему, Павел Сидорович, там, у вас в Расее, мужики непонятливые? Дали им барина — кормят, обрабатывают.

— У вас понятливые?

— Помещиков у нас нет, на чужого дядю работать дураков не находится.

— Находятся, Артем, такие дураки и у вас.

— Нет, Павел Сидорович, это вы зря. Чего нет, того нет, и выдумывать не надо.

— Зачем выдумывать? — Павел Сидорович почистил топорище осколком стекла, попробовал, ловко ли оно ложится в руку. — Помнишь, как Савостьян дом строил?

— Помню. Помощь созывал. У нас обычай такой.

— Обычай хороший. Был хорошим когда-то. А теперь помощь собирает кто? Десять-пятнадцать хозяев могут, а остальные — нет. К остальным никто не пойдет, угощение, водка нужны… К вам пойдут?

— Не знаю. Но…

Любил Артемка разговаривать вот так с Павлом Сидоровичем. С батькой или другими мужиками, когда говоришь, шибко не возражай, сразу в пузырь полезут и дадут понять — молодой еще, а в разговоре с учителем об этом даже не думаешь, что есть в голове, то и выкладываешь без стеснения. Теперь не будет уже таких разговоров. Артемка сразу увял, сказал уныло:

— Вот не знаю: ехать, нет ли?

— Поезжай, — Павел Сидорович собрал стружки, бросил в очаг, запалил; красные отсветы пламени легли на хмурое лицо с некрасивым, иссеченным морщинами лбом. Стружки прогорели. Он подошел к окну, протер ладонью кусочек стекла, свободный от рыхлого льда, постоял, вглядываясь туда, где за гумнами, за горбами суметов в синеве сумерков угадывалась лента дороги. Он обернулся, провел рукой по жестким с густой проседью волосам, двинул тяжелыми клочковатыми бровями.

— Поезжай, Артем. Тебе нужно. И я бы поехал в город, а потом дальше.

— Поедемте вместе!

Припадая на раненую ногу, Павел Сидорович прошел взад-вперед; пол в зимовье был исшорпан до того, что сучки на половицах торчали, будто кочки на луговине, и, казалось, Павел Сидорович запинается о них, потому и хромает.

— Не могу я поехать, Артем. Товарищи не разрешают.

— Вот так здорово! Какие же это товарищи, если…

— Хорошие товарищи, Артем. Одному из них, Серову, я напишу письмо, и он поможет тебе найти работу.

Запечатывая письмо в конверт, он сказал:

— На заработки сильно не надейся. Время очень уж неподходящее.

…Петушиный крик, собачий лай остались позади. Слева и справа от дороги стлались снега, голубоватые в утреннем свете; над головой, тусклые, догорали звезды. Артемка и Федька лежали на возу, укрываясь козьей дохой.

— Спохватится батя — ух и помечет икру, ух и повинтится! — засмеялся Федька. Помолчав, толкнул Артемку в бок: — Слышь, а я сегодня с Улькой до полуночи у ворот стоял. Наказал, чтобы ждала. Хор-р-рошая баба мне будет.

Артемка немного завидовал другу и поддразнивал его:

— Как же, станет она ждать. Не успеешь до городу доехать, у нее уже другой сухарник будет.

— Улька не таковская…

Подводы двигались шагом. На передней сидел Елисей Антипыч и простуженным голосом пел: «Всю-то ноченьку в саду гуля-а-а-ала…»

В избе темно. Только на полу перед печью мечется пятно света. Еши Дылыков проснулся, повернулся в постели. Под его грузным телом заскрипела деревянная кровать. Еши потянулся, лениво зевнул. Вставать он не торопился. Хорошо полежать в теплой, мягкой постели, когда на дворе еще темно, холодно, а в доме топится печь, на ней весело кипит чай, жарится мясо.