— Ну ладно, а на что же вы дальше надеетесь, коли так?

— На то, Захар Кузьмич, что ты возьмешь в руки ружье…

— Этого не дождетесь!

— Возьмешь, Захар Кузьмич, некуда тебе деваться, когда весь народ воюет, можешь только выбирать — вместо с сыном воевать или против него.

Так строго и жестко, не смягчая слов, Павел Сидорович, кажется, говорил с ним впервые, и от этого сильнее становилась теснота на душе, разрасталась тревога за будущее, страх перед неизбежностью крутых перемен, не сулящих ничего хорошего.

Дома за ужином он не проронил ни слова, хлебал постный грибной суп, не чувствуя вкуса. Его беспокойство передалось и Варваре, она стала выспрашивать, куда он ходил, почему вернулся из лесу без клепки.

— Отвяжись ты ради бога! — закричал он, выскочил из-за стола.

Заскрипели ворота, под окном смутно промелькнула фигура человека с котомкой — уж не Артем ли? Захар шагнул к дверям и встретил Федьку, Савостьянова сына, и, позабыв ответить на приветствие, затормошил:

— Как там? Что с нашим парнем? Где он находится?

— Известно где — служит. — Федька сбросил котомку, повел уставшими плечами. — Говорил ему, дураку: не отставай от меня, так нет, связался с краснюками. Красная гвардия. Тьфу!..

— Что в гвардии — хорошо, — сказал Захар. — Раньше гвардия царя охраняла, на войну ее, помнится, не посылали. Теперь, надо думать, то же самое — не пошлют, раз Совет караулят. А ты чего домой?

— Расплевался с городской жизнью. Деньжата есть у меня, подкопил. Домишко строить зачну.

— А воевать?

— Пусть дураки воюют! — тряхнул забубенной головой Федька. — Вы меня к себе пожить пустите? На малое время. К батьке я идти не хочу, грызня его с детства надоела.

— Под арестом твой батька.

— Достукался, видно. Тогда я домой пойду.

Следом за ним Захар вышел на крыльцо, сел на приступку. Вечер был тихий и теплый. На другом конце улицы кто-то отбивал косу: тюк-тюк — стучал молоток по бабке. С гумна потягивало сыростью, медовым запахом трав. Захар думал о Федьке. Юркий, проворный парень. Деньжат успел насобирать… Домой вовремя возвернулся. Чуть запахло жареным, смотал удочки. «Артемка не такой», — с осуждением и с гордостью подумал о сыне Захар.

Не успел Федька дойти до дому, на село накатила тучка и хлестанул сильный, частый дождь, в минуту промочил его до нитки. Он бежал по улице, закрывая собой мешок с городской одеждой и гостинцами…

Через каких-нибудь полчаса дождь перестал. Федька пробыл дома недолго, послушал жалобы матери на Баргута, стал собираться на вечерку. Не терпелось увидеть Улю. Удивит же он и ее и всех других девчат, парней, когда заявится туда в шелковой рубахе и с галстуком на шее. «Ох, ах, Федор Савостьяныч». А он Ульку под руку — и пошел, как городские ходят.

Тонкий полумесяц плыл над сопками. На дороге черным блеском отливали лужи, и в каждой плавало по золотому серпику. Он старательно обходил лужи, боясь запачкать начищенные сапоги.

У дома, где жил Павел Сидорович, увидел Баргута, Дору и незнакомую девушку, должно, дочка учителя. Повернул к ним, дал Доре и Нине по конфетке, положил руку Баргуту на плечо.

— Ну, сдал моего батю?

Баргут дернул плечом, сбросил руку.

— Ты, Васька, не брыкайся. Правильно сделал. Бросай его к чертям. Я возьму тебя в работники, когда дом поставлю.

— А чем ты лучше своего батьки? — спросила Дора. — Оба одинаковые живоглоты.

— Хо-хо! Ты, Дорка, помалкивай, если не с тобой разговор. Ну, я пошел, некогда мне тары-бары разводить.

— Вы Артема видели? — спросила учителева дочка.

— Видел, друзья мы с ним, — вспомнив, как Артемка отобрал у него наган, усмехнулся. — Интересуетесь? Парень он ничего, сметливый. В городе красногвардейцам жрать нечего, так он к одной молодой потаскушке приладился. Она его прикармливает.

— Лгун вы! — рассердилась почему-то учителева дочка. — О друге такие пакости говорите!

Федька засмеялся и пошел. Молодежь уже расходилась с вечерки. Он решил перехватить Улю у ее дома. Перемахнув через забор, побежал по огородам. Влажная трава била по сапогам, брюки стали мокрыми. Путаясь в картофельной ботве, прыгая через грядки, он миновал огород, перескочил через глухой забор и оказался на улице. Притаился у ворот. За углом послышались голоса, на перекресток вышли три девушки, постояли немного и разошлись: две повернули вправо, одна направилась к Федьке. Она!

— Уля, — тихо сказал он и шагнул навстречу. Девушка остановилась.

— Ой, кто там?

— Да я же, не узнала? Милашечка моя! — Захлебываясь от радости, он сгреб девушку, прижал к себе. Улька охнула, уперлась руками в его грудь.

— Пусти, раздавишь, окаянный!

Федька на руках донес ее до лавочки, посадил. Собака во дворе заворчала, загремела цепью. Он достал из кармана янтарные монисты с крупными гранеными корольками, надел девушке на шею. Улька потрогала их руками, засмеялась.

— Винтарины?

— Чистые. Видишь, звезды в корольках искрятся. — Федька сжал ее руки в своих. Ладони Улькиных рук были тверды, в бугристых мозолях.

— Возьми свои винтарины. Мне домой надо, батька будет ругаться…

— Посиди. Скоро я не дам твоему батьке ругать тебя. Будешь ты ходить, как барышня.

Улька прыснула:

— Теперь ты, значит, важный господин…

— Не смейся. Вот отгрохаю дом, побольше, чем у Федота Андроныча, тогда и говори, господин али нет.

— Давай грохай, а я спать пойду. А то влетит мне от бати. — Улька вскочила, бросила ему на колени нитку янтарных корольков и убежала, захлопнув перед Федькиным носом калитку.

Полгода назад он бы рассердился на Ульку. Но сейчас был уверен: когда она узнает о его богатстве, не станет убегать. Не каждой девке попадается такой жених.

Дома он поднялся на крыльцо, взялся за кольцо двери и замер. Ночную тишину расколол колокольный звон. Федька вздрогнул. Динь-динь-динь! — заполошно звенел колокол, вселяя страх и тревогу.

— Пожар! — истошно закричал кто-то на улице.

Федька с ловкостью кошки взобрался на омшаник, увидел за крышами домов столб пламени, горячие искры, взлетающие к небу. По всей улице захлопали двери, ворота, послышались испуганные голоса, топот ног. Федька побежал вместе со всеми. Чем ближе к месту пожара, тем больше людей. Многие бежали в исподнем, хлопали неподвязанными ичигами. Трезвонили ведра… Багровый отсвет пламени пожара ложился на испуганные лица мужиков.

Горела кооперативная лавка и пристроенный к ней склад. Длинные красные языки плясали на крыше. Пожар уже тушили. Люди стояли цепочкой, подавая друг другу ведра с водой. Работали ожесточенно, молча. Вода сбивала пламя, поднимался пар, дым, слышалось шипение, но огонь, чуть осев, тут же вспыхивал с новой силой.

— Пропал купиратив! — тоскливо сказал кто-то и точно перервал последнюю ниточку надежды… Ведра полетели на землю.

Подул ветерок. Огонь сразу же загудел с удвоенной силой, взметнулся вверх, вздымая тучи горячих брызг. Пожар грозил перекинуться на соседние дома. Мужики снова начали передавать ведра с водой по цепочке, обливать крыши соседних домов и сараев.

Кооператив догорал, когда кто-то закричал:

— Горит на Нижней улице!

Все обернулись туда и увидели зарево, осветившее небо. Федька старался определить, у кого горит. Кажется, у Захара…

Но он не угадал. Горел дом Клима Перепелки. Сам Клим уже бегал вокруг своей избы, колотил ломом в окна. К дверям нельзя было подступиться. Крыльцо завалилось, закрыло вход в дом….

Одежда на плечах Клима начала тлеть. Он бросил лом, кто-то сунул ему телогрейку. Клим намотал ее на голову. На него вылили два ведра воды. Мужики принесли бревно, раскачали и ударили им в ставень. С третьего удара ставень вылетел. Клима подняли на руках, поставили на подоконник. Навстречу ему из избы вырвался сноп пламени. Клим исчез в огне и дыму. Но вот он показался на подоконнике с дочкой на руках.

В это время за спиной у него ухнуло, высоко взлетел столб искр и горячих углей: обвалились крыша и потолок. Клим вместе с ребенком упал с подоконника на землю. Федька и какие-то мужики оттащили его от огня, сняли с головы дымящуюся телогрейку. Девочку взял на руки Захар и передал своей жене. Клим быстро очнулся, и нечеловеческий крик вырвался из его горла, заставив содрогнуться людей. Клим рвал на себе волосы, царапал землю руками, скрежетал зубами и ревел, будто его раздирали на части. Никто не осмеливался подойти к нему, успокоить.