— Откуда вы взяли, что мы убегаем? И не подумаем!

— Кому говоришь? Им это говори. — Доржитаров ткнул рукой в сторону убогих войлочных юрт. — А я и сам разбираюсь, понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! Ты слеп, как детеныш тарбагана в первый день жизни. Видел ты когда-нибудь железное дерево ильм? Семена его могут годами лежать на камнях — под солнцем, под дождем, на морозе — и сами станут похожи на каменную крошку, но в каждом семени — могучая сила жизни. Стоит семени попасть в почву, оно дает росток и подставляет листья солнцу. Если путь к свету закрывают камни, растение раскалывает их, как сухую скорлупу ореха… А дерево свободы — крепче железного ильма.

— Наши мысли о свободе почти совпадают. Мы с тобой дети одного народа и думать и действовать должны одинаково. Очистим земли от пришлых, бурятские степи — для бурят. Бурятам — независимость и самостоятельность.

Глаза Ранжурова гневно сузились.

— Не глумись над словом свобода! А «независимость»? Вам хотелось бы независимо ни от кого обирать улусную бедноту. Но не получится! С русскими у нас все общее — и беды, и радости. И враги у нас общие…

— С чужого голоса поешь. Врагам братьев служишь.

— Ты мне — брат?! Мои братья — пастухи, мои братья те, кто делил со мной арестантскую похлебку. А вы убирайтесь отсюда, не то…

— Что — не то? — спросил Доржитаров, гася улыбку.

— Не то поставим к стенке, — будничным тоном сказал Ранжуров, подобрал поводья и поскакал в степь.

Федот Андроныч видел, что сказал это Ранжуров не просто для того, чтобы припугнуть. Понятно это стало, должно, и Доржитарову, от его смуглого лица отлила кровь, щеки стали желтее огуречного цвета. Из разговора, из короткого смятения Доржитарова купец заключил, что дела у антихристов большевиков не так уж плохи, и тревога опять влезла в душу, разбудила уснувшие было страхи.

Ночевали на летнике. Вечером Доржитаров и Цыдып собрали пастухов, говорили до полуночи, спорили, не давая спать Федоту Андронычу. Ночью Доржитаров куда-то уехал.

Федот Андроныч встал рано, на восходе солнца. В степи пели птицы, на низкой щетине травы, на белых султанах дэрисуна висели гроздья холодной росы, сытые коровы лежали за юртами на хохире — подстилке из сухого навоза — и сонно вздыхали.

С припухшим от сна лицом, позевывая, из юрты вышел Цыдып:

— Такой рань ехать? Чашка чай пить, потом ходить…

— Давай собирайся, чаевничать некогда.

— Не могу больше ехать. — Цыдып поскреб стриженую голову.

— Да ты что? Уговор был какой?..

— Уговор был… — Цыдып вдруг прислушался, прикрыв ладонью глаза от солнца, вгляделся в степь. — Кто едет? Зачем едет?

К летнику на шибкой рыси приблизился всадник. Это был Базар.

— Пай, проданная черту душа! — закричал он, наезжая лошадью на Цыдыпа, размахивая перед его носом витой плетью. — Хорек вонючий!

Цыдып пятился, загораживая лицо руками. Сонливость с него как ветром сдуло.

— Куда лезешь! Куда лезешь! — кричал он. — Бешеная лисица тебя укусила, шутхур!

— Я тебя сейчас самого сделаю бешеным! Я вас всех сделаю бешеными, обманщики! — Базар круто повернул лошадь, надвинулся на Федота.

— Уезжай, Федотка! Уезжай! Не поедешь, погоню плетью, как бездомную собаку.

— Ты меня не пугай, сопляк! — взревел Федот Андроныч. — Не пугай, говорю!..

— Я все сказал. Уезжай! — Базар огрел лошадь плетью и ускакал. Федот Андроныч взнуздал лошадей, повернулся к Цыдыпу.

— Ну, ты поедешь или нет?

— Не поеду я. Убегать надо, — растерянно пробормотал Цыдып.

Пришлось выезжать одному, но толку от этой поездки было ни на грош, не продал ни плитки чаю, ни аршина лент. Базарка — чтоб ему сдохнуть, проклятому! — успел объехать все летники. Напрасно раскладывал товар на повозке, напрасно тряс в руках куски цветного шелка. Мужчины и женщины равнодушно проходили мимо, только ребятишки пялили глаза на его бороду.

Удрученный и подавленный неудачей, поздним вечером вернулся Федот Андроныч домой. В сенях его встретил Виктор Николаевич, одетый, с чемоданчиком в руке.

— Ты из-за барышей голову потеряешь! — не скрывая раздражения, сказал он. — Савостьяна вчера арестовали.

— О господи! И что только делается на белом свете.

— Давай без разговоров! Если Савостьян расскажет — не уйдем. Бери деньги. Лошади уже подседланы. Быстро!

— Господи, будет ли конец моим мукам! — горестно бормотал купец, расталкивая деньги по карманам.

Огородом они прошли на гумно. Здесь, привязанные к пряслу, стояли две лошади. Шагом переехали мост через Сахаринку. Виктор Николаевич свернул в кусты.

— Ты куда? — спросил Андроныч, нащупывая в кармане наган. Кто его знает, не завел ли его сюда, чтобы ограбить.

— Подождем тут ночи. Надо же оставить по себе память. Наши заняли Иркутск. Ведут наступление на Верхнеудинск. Боюсь, что из-за рыжего дурака сорвется наше восстание.

Еще зимой, выхаживая в своем зимовье Дугара, между делом Захар заготовил клепку на логуны, но съездить в лес все никак не удавалось. Наконец в тот самый день, когда Федота Андроныча прогнал с бурятских летников Базар, он отложил все домашние дела, запряг Сивку и по холодку покатил в свое охотничье зимовье.

В лесу держался сырой сумрак: рядом с дорогой, в буйных зарослях кустарников бежал хлопотун ручей; кругом поднималась густая, сочная трава; на тонких ножках покачивалась лесная сарана, стряхивая с лепестков и листьев капли росы; в зелени, темной в тени и голубоватой на солнце, розовела грушанка, осколками солнца вспыхивали жарки. Захар, светлея лицом, шагал за телегой по мягкой, затравяневшей дороге, лениво отмахивался от редких в этот ранний час паутов. Как-то сами по себе отлетали думы о неустройстве жизни, улеглась постоянная тревога о сыне, влезшем прямо в кипяток, верилось, что все помаленьку наладится и снова жизнь пойдет тихая, как в этом лесу, где у каждого цветка, кустика, дерева есть свое место и всем хватает соков земли и тепла солнца.

Поднимаясь на гору к зимовью, Захар заметил, что трава примята и местами срезана колесами телеги. Кому понадобилось сюда подниматься и зачем? Еще больше он удивился, когда открыл дверь зимовья и увидел на нарах мешки с мукой, деревянный ящик с солью и плитками чая и десяток ружей, приставленных к стене. Кто же тут отаборился и для чего? Уж, конечно, не для охоты эти припасы — сезон когда будет! Черт дернул поехать, еще втюришься в какое-нибудь дело.

Он обошел вокруг зимовья, всматриваясь в лес, но никого не увидел, ни одной живой души, и это его еще больше встревожило. Запер зимовье, как было заперто, не стал брать клепку, чтобы неизвестные люди не догадались, что он здесь был, вернулся домой. И был рад, что никого, возвращаясь, не встретил в лесу. Не дай-то бог! К Федотке в тот раз залучили, едва вырвался, его постоялец наганом пригрозил. Такой нахалюга!.. Все старые, господские замашки сберег, чуть что — наган под нос, кулак под ребро. Неужели они там отаборились? Худое дело будет. Пожаром припугивали — не взяло, теперь ружья в ход пустить собираются. Придется все ж таки упредить Павла Сидоровича, а то, не дай бог, побьют советчиков, а чем они виноваты — тем, что для народа стараются?

Учитель ездил в улус, вернулся поздно. Помогая ему распрягать коня, Захар рассказал, что видел в своем охотничьем зимовье. Павел Сидорович, с серым от пыли лицом и серыми, совсем отяжелевшими бровями, досадливо крякнул и признался, что оружие, припасы — советские.

— А зачем?.. — начал было Захар и вдруг все понял, осекся, схватил Павла Сидоровича за рукав. — А как же мой парень? Втравили! Я знал, знал, чем это кончится!

— Этим не кончится, Захар Кузьмич, нет.

— Никудышные разговоры! О чем думали, ежели власть в руках была. Почему не держали? Почему вас в леса запихивают?

— Об этом, Захар Кузьмич, тебя спросить надо. И если получилось так, то потому только, что слишком много таких, как ты, Захар Кузьмич, и слишком мало таких, как твой сын, — с горечью сказал Павел Сидорович.