А у Баргута к его разговору большого интереса нет: заранее известно, к чему Савостьян все склонит — очень охота опять на учителя науськать. Сам иди, он тебе бороду живо расчешет…

Куда интереснее Баргуту слушать Дору. Вот уж кто без хитростей — что на уме, то на языке. Недавно спрашивает:

— Может, нам осенью свадьбу сыграть?

Будто это просто — свадьбу сыграть. Вот Семку чуть было не заклевали, хорошо, что учитель и Клим с его новой властью вступились. А кто за него вступится?

— Жду… — сказал он Доре. — Савостьян сулился перекрестить.

— Прождешь, Васька! Вот выйду за другого…

Понятно Баргуту: Дора просто стращает, но все же боязно… И почему это бог родил его на свет, а веры правильной не дал? И зачем он сделал так, что все другие веры, кроме семейской, неправильные?

Тяжело с непривычки думать Баргуту так много, голова болеть начинает. А главное, чем больше он думает, тем сильнее запутывается в своих думах. Пересилив себя, решился заговорить с Ниной.

— В книжке… которые казаки, которые поляки — то веры разные?

— Разные, а что?

— Сколько вер есть на свете?

— Да зачем тебе такая чепуха? — удивилась Нина. — Не знаю я, сколько их навыдумывали.

— А ты какой веры?

— Никакой. Папа мне много рассказывал, для чего вера. А раньше я тоже молилась.

— Вот уж врешь! — Васька знал: слуги антихриста боятся молитвы больше, чем осы дыма, сотвори слово божье, сгинут с глаз.

— Стану я врать! Хочешь «Отче наш» прочитаю?

— Прочитай…

— Отче наш иже еси на небеси. Да святится имя твое…

Васька прослушал молитву до конца. Всю, слово в слово, знает — чудно! Про антихриста, значит, бабы языком намолотили.

— А батька твой что про веру говорит?

— Много и он говорил, и в книжках я вычитала. Ты приглядись. Кто больше всех говорит: грех воровать, грех обижать, обманывать? Да тот и ворует, и обманывает на каждом шагу.

— Как твой хозяин, — вставила Дора.

— Ты пока помолчи! — одернул ее Васька. Не хотел он, чтобы о хозяине при нем судачили кому как вздумается.

— Не ломай, Василий, голову над всем этим, — сказала Нина. — Ты знай одно: люди везде одинаковые, делить их надо не на тех, кто какому богу молится, а на богачей и бедняков. Меж кем война идет? Тут большого ума не нужно, чтобы понять.

— Книжки есть про это?

— Есть. Принести?

От книжки Баргут отказался. Что он там поймет!

Здоровье у него понемногу поправлялось. Он начал ходить. В зимовье теперь сидел мало. Расстелит потник во дворе под забором и лежит, греется на солнышке, следит за полетом золотогрудных ласточек, слушает чириканье воробьев, угнездившихся под крышей, и хочется ему думать о чем-нибудь легком, хорошем. Заиметь бы свой дом, пусть худой и маленький. И поля бы заиметь, чтобы свою пашню пахать. Свой дом, свой хлеб, и нет у тебя указчика, и душа не болит, что вера у тебя неизвестно какая.

Но ни полежать вволю, ни подумать как следует Баргуту не давали. То Савостьяниха кричит с крыльца, чтобы запер ворота на задний двор — сама, растопча, ходила, а ты за ней запирай! — то хозяин напомнит, что телеги не смазаны, двор не подметен…

Сам хозяин редко брался за мелкую домашнюю работу. Все больше у Федота околачивался и к бурятам зачем-то ездил. И бурята к нему приезжали раз или два. Однажды приехал парень, что первым ударил Ваську у дома Еши. Баргут его сразу узнал.

— Жарь отсюда! — со злостью сказал ему.

— Твое дело совсем мало! — заносчиво отвечал бурят, привязывая лошадь к забору. — Давай хозяин!

Савостьян вышел из дому, поздоровался с бурятом, что-то тихо сказал ему.

Васька решил, что хозяин не знает, что это за парень, подозвал Савостьяна, угрюмо повел глазами в сторону бурята:

— Он бил… Самый зловредный.

— Нашел о чем вспоминать! На битом месте, Васюха, мясо лучше нарастает. Дай его коню овса.

Он и гость, Ваське ненавистный, ушли в дом. Васька не встал с потника, не принес овса лошади.

Из воробьиного гнезда вывалился птенец. Трепыхая короткими крыльями, упал на землю, забился в пыли, пытаясь взлететь. Из-под ворот завозни вылез кот, сыто потянулся и замер, увидев воробышка, шевельнул усами, приподнял переднюю лапку, будто хотел сказать: «Тише!»

Обламывая ногти, Васька торопливо выколупал из земли кусок кирпича, прицелился коту в голову.

— Не смей! Не смей бить животину! — закричала в окно Савостьяниха.

Васька кинул обломок. Кот заорал и скрылся в завозне.

— Ой, девоньки, совсем сбесился! Своих заведи, потом бей, харя твоя некрещеная!

— Ты сама харя!

От такой дерзости у Савостьянихи на целую минуту язык отнялся. А Баргут поднял птенца, унес в зимовье, посадил в шапку и принялся кормить творогом.

В стороне заката еще теплилась заря, а на востоке небо обуглилось, и там уже заискрились первые звезды. Неслышная днем, хлюпалась на перекатах Сахаринка. За гумнами голосисто славили вечер лягушки, и где-то там же надтреснуто взбрякивал и надолго умолкал колокольчик. Дверь избы Павла Сидоровича была распахнута настежь и подперта поленом. Со двора на неяркий свет лампы летела мошка, ночные бабочки и крутились под потолком. Нина сидела на пороге. Прохлада ночи приникала к ее спине. За столом, у остывшего самовара негромко разговаривали Клим и Павел Сидорович.

— Не шибко ли много требует с нас город? — с сомнением в голосе сказал Клим. — Это масло… Опять ходить по амбарам?

— Требуют, Клим, не больше того, что нужно. Под ружье, возможно, придется поставить тысячи человек. Кто их накормит, если не деревня? Провалим это дело, подрубим нашу власть под самый корень.

— Да это мне понятно, Павел Сидорович. Печаль давит: не собрать. С хлебом проще было. Открывай амбар и засыпай мешки. Масло у наших нет привычки копить…

— Тут придется по-другому. Разверстаем на те хозяйства, в которых больше двух дойных коров, скажем, по пять-шесть фунтов на корову, и пусть сдают. По правде говоря, ходить по амбарам — не дело. Это не от силы, от слабости…

— Ты навроде бы наших мужиков не знаешь. Как пронюхают про масло, расховают скотишко по дальним заимкам, по глухим урочищам, у всех останется аккуратно две коровы.

Это верно… — Павел Сидорович почесал переносицу, примял ладонью клочковатые брови. — Надо переписать скот одним разом, чтобы опомниться не успели. Людей на это много нужно.

— Посчитаем, кто у нас есть. Тимоха — раз, Семка — два, Карпушка — три, Терентий — четыре… — Клим загибал по одному пальцы. — Захар… Ну его к черту, опять зачнет вякать!

— Меня считайте, — сказала Нина.

Клим глянул на нее, проговорил, не скрывая пренебрежения:

— A-а, что ты сделаешь! Тут, девка, перво-наперво, надо отличать быка от коровы.

— Что я, совсем без мозгов! — обиделась Нина. — Перво-наперво, у меня помощники найдутся, девчата здешние. Сначала мы потихоньку разузнаем, у кого сколько коров, потом пойдем по домам.

— А что, Клим, она мыслит правильно. И нам надо так же, через работников, через бедняков соседей навести сначала справки. Выделяй, Клим, на ее долю пяток хозяйств.

На другой день Нина рассказала Доре, Уле и Соломее, дочери Елисея Антипыча, что нужно сделать. Девчата согласились разузнать, у кого сколько дойных коров, но по дворам идти Уля и Соломея отказались.

— Забоялись? Эх, вы! — упрекнула их Дора. — Зря вас Нина грамоте учит и книжки читает!

— Неловко же… — замялась Уля. — Уставщик вон какой, а к нему идти!

— Ничего, Дора, мы потом одни управимся.

К вечеру Нина уже знала, у кого сколько коров дойных и яловых, составила список.

— А почему Савостьяна не пишешь? — опросила Дора. — Баргутик мне все рассказал.

— Савостьян не наш. Им Тимофей занимается.

— Жалко, — вздохнула Дора. — Охота мне посмотреть, как он от злости пухнет. А Баргутика я сначала выспросила, потом сказала, для чего это надо. И он, Нина, ничего. От грамоты поумнел, не то что мои подруженьки дорогие. — Дора повернулась к Уле и Соломеи.