Баргут стал поправляться. Ходить он долго не мог, от слабости кружилась голова, ноги подгибались. Вынужденное безделье переживал чуть ли не труднее, чем болезнь. Никогда особенно не питавший расположения к людям, привыкший к замкнутой, одинокой жизни, он вдруг почувствовал тоску по человеческой речи. Савостьян, как только увидел, что Баргуту не грозит опасность, в зимовье стал наведываться редко. А если и заходил, то не присаживался, задавал один и тот же вопрос:

— Поправляешься? Ну-ну, поправляйся, — и уходил.

Савостьяниха тоже забегала только за тем, чтобы поставить пищу на стол, придвинутый к кровати.

Баргут пробовал взяться за свое любимое дело — вырезать из дерева. Но руки у него были слабы, работа быстро утомляла.

Целыми днями он лежал в зимовье, слушал, как жужжат на стекле окна мухи. В один из таких дней, когда одиночество стало особенно тягостным, к нему пришли Дора и Уля. И такими желанными показались они ему, что после того как ушли, он несколько раз спрашивал себя: не пригрезились ли они? Да уж лучше бы и не приходили. Лежать в зимовье стало еще тягостнее. Но Дора пришла опять. Она принесла в туеске бруснику с сахаром и пару мягких пирожков с морковью. Тут же заставила Баргута все это съесть. Баргут не противился.

— Я не знала, что ты хворый, раньше бы пришла, — сказала она. — Я буду ходить к тебе каждый день. Ты только скажи мне, когда Савостьяниха здесь не бывает. А то она заметит и по всей деревне разнесет. Проходу не дадут…

Васька смотрел в ее голубые глаза, и то же чувство сладкого оцепенения и неловкости, что и в тот раз, когда помогал ей накладывать солому, завладело им. Но тогда это чувство быстро угасло. А сейчас оно не проходило. Оставшись один, он всякий раз, стоило заскрипеть калитке, вздрагивал и ожидал появления Доры. Но она работала на пашне и прибегала только вечером, и то ненадолго.

— Мать с меня глаз не сводит, — жаловалась она. — А мне надо и сюда, и к Нине, прямо хоть разрывайся. Я ить, Баргутик, грамоту учу теперь и уж и читать, и писать могу. Хочешь посмотреть?

— Покажи.

Из-за пазухи Дора достала тетрадь и огрызок карандаша.

Тетрадь была затрепанная, в чернильных кляксах, но она развернула ее бережно, осторожно. На белой бумаге теснились высокие кривые буквы. Дора послюнила карандаш и вывела букву.

— Это — «бы», вторая буква в алфавите. Теперь приписываю одну за другой еще семь буковок. Что, думаешь, вышло? Вышло «Баргутик», вот! — Дора счастливо рассмеялась.

— Ну-ка, дай я погляжу, — Васька взял тетрадь. — Оказия какая! Неужто тут значится мое прозвище?

— А то как же? Дай-ка тетрадку. — Дора опять послюнила карандаш. — Сейчас читай: «Баргутик Вася». Я теперь и письмо могу написать. Уедешь ты, скажем, куда-нибудь, а я сяду и все-все тебе пропишу.

— Куда мне ехать-то? Никуда не поеду я. И к чему мне письмо, когда неграмотный я?

— Я же выучу тебя.

— Ну, выучила! — недоверчиво протянул Баргут.

— А что ты думаешь? Это совсем просто, вот те крест! Сейчас я тебе все буквы напишу по порядку, а ты их заучи и сам пиши. Тетрадку я тебе отдаю. У Нины ишо есть, она мне даст.

Баргут взялся за учебу. Целый день лежал и твердил: «а», «бы», «вы», «гы»…

Услышала это Савостьяниха и перекрестилась: «Господи, да он, никак, рехнулся? Спаси и помилуй!»

Дора была радехонька. Баргут мог назвать все буквы алфавита, ни разу не сбившись. Но когда стал писать, буквы выходили у него совсем не такие, как у нее. Баргут украшал их завитушками, хвостиками, они получались кудрявыми, не похожими на себя.

— Так они бравее, — пояснил он Доре.

— Бравее-то бравее, но не знаю, что скажет на это Нина, — озадаченная таким оборотом дела, сказала Дора.

Нина похвалила Дору.

— Э, да ты талант! Такого угрюмого парня я бы не взялась учить.

— Он не угрюмый, Нина, это уж я точно знаю. Очень даже разговаривать любит. К нему только подход нужен.

— Нашла подход?

— Само собой, — серьезно ответила Дора.

— Пойдем вместе к нему…

Нину Баргут принял настороженно, почти враждебно. Разговаривать не хотел, на вопросы отвечал кратко, отрывисто.

«Какой упрямец!» — рассердилась Нина. У нее с собой были повести Гоголя. Она раскрыла книгу и сказала Доре:

— Ему, наверно, скучно с нами, давай почитаем, он послушает.

— Я не хочу слухать. Спать пора, — проговорил Васька.

— А ты можешь не слушать, я Доре читать буду.

Она стала читать «Вия». Дора слушала, широко раскрыв глаза, вздрагивала, боязливо оглядывалась.

— Господи, страсти-то какие!

По лицу Баргута нельзя было определить, интересно ему или нет. Он лежал на спине, подложив под голову обе руки, и смотрел в потолок.

Нина дочитала до половины и захлопнула книгу.

— Остальное мы с тобой, Дора, прочитаем дома. Василию, конечно, пора спать.

Баргут не стал удерживать Нину, но Доре сделал знак, чтобы она осталась.

— Чего нужно? — спросила она его сердито, когда Нина ушла. — Совести нет у тебя ни капельки.

— Не переношу антилигентных.

— Ишь ты какой! Хочешь знать, я тоже антилигентная.

— Хы! В сарафане-то…

— Ты не приплетай сюда сарафан. Разговаривать по-людски не умеешь. Стыд моей головушке! Чего надо тебе?

— Знатная книжка. Я не знал, что такие бывают. Уставщик читает, так его слухать неохота. В его толстых книжках антиресу нету. Без меня не дочитывайте, ладно?

— Теперь сам с Ниной разговаривай! Не буду я за тебя растолмачивать!

Однако Дора говорила это просто так, для порядка, на самом же деле ей хотелось угодить Ваське, и не умела она долго сердиться. Вместе с Ниной она стала все чаще наведываться к Баргуту. Вслух были прочитаны не только «Вий», но и «Тарас Бульба», «Сорочинская ярмарка». Баргуту особенно понравился «Тарас Бульба». Как только Нина начинала читать, его глаза загорались, на бледном лице появлялся румянец. Зато повесть о знаменитой ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем Баргут слушать не стал, сказал, что они старые дураки и жадюги.

Дичиться Нины он перестал, но разговаривать с ней так просто, как с Дорой, все же не мог. Как только она закрывала книгу, он уходил в себя, блеск в его глазах исчезал, лицо делалось унылым. Ему все казалось: Нина знает, что получилось тогда на крылечке зимовья, только виду не подает. И все эти книжечки, буковки, поди, для того лишь, чтобы похитрее к нему, Ваське, подобраться и отомстить за батьку своего. А что? Будь он на ее месте, с любым бы посчитался… Надо самому скорее осилить грамоту и отшить эту девку.

У Баргута была очень цепкая память. Буквы он заучил быстро, но читать долго не мог. Слова складывал с трудом, из-за этого плохо понимал прочитанное. Теперь он меньше тяготился своим одиночеством. Нина принесла несколько тетрадей, и он целыми днями выводил на чистых страницах буквы, слова.

Савостьян очень удивился, увидев, чем занят Баргут. Он собрал в кулак свою рыжую бороду, подергал, точно проверяя ее прочность.

— Зачем тебе, паря, эта затея? Ты на меня гляди: жизнь прожил, подписываюсь крестиком, а многие грамотные-то завидуют мне. Не лезь в грамоту, не нашенское это дело: свернешь мозги — и все. Потом как выправишься? Кто тебя надоумил за такое дело взяться?

Хотел было Васька сказать о Доре и Нине, но вспомнил, как ненавидит хозяин учителя и всех, кто с ним, пробурчал:

— Своя голова на плечах.

— Хотя, — рассуждал Савостьян, — может, и к лучшему это. Грамота — она кому как. Одному — на пользу, другому — во вред, все равно как самогон. Кто духу его не выносит, а кто бутылками глыкает. Возьмем волостного писаря Макридина. Приехал к семейским в арестантском халатишке, из каторжников он, а сейчас дом пятистенный имеет, животины полон двор. И без всякого труда. Жалованье получает и, акромя этого, письма за неграмотных пишет. На письма у него, сказывают, талант агромадный. Подпустит чувствительности — бабы ревом ревут, ну и платят без скупости. — Савостьян будто спохватился, закончил совсем другим голосом: — Каторжники все один под одного, обирают нашего брата.