— Я не курю.
— Ах да, ты ведь семейский. Богу небось молишься?
— Нет, — смутился Артем. — Молиться-то мне некогда.
Ранжуров засмеялся, дружески хлопнул Артема по плечу. А Серов, свертывая папироску, что-то сказал интернационалистам на непонятном Артему языке, и они тоже засмеялись. Один из них, белобрысый, проговорил:
— Ошень гут сказаль: готт молить некогда.
Красный огонек папироски, вспыхивая, озарял усатое лицо Серова; взблескивали стекла пенсне.
— Василий Матвеевич, а я вез вам письмо от Павла Сидоровича и потерял, — неожиданно для себя признался Артемка. — Павел Сидорович просил в письме пристроить меня на работу…
— Почему же ты не пришел?..
— Неловко было без письма. Сейчас я знаю, что зря не пошел. Сколь времени болтался туда-сюда… Глупый был, не понимал, что к чему.
— А сейчас понимаешь?
— Вроде начинаю разбираться. Сначала-то я думал, что вы, что товарищ Рокшин — одинаковые…
— Какую же нашел разницу?
— Рокшин, он для всех старается, всех приголубить хочет, без разбору. Всякие нахалюги этим пользуются…
— Откуда ты знаешь Рокшина?
Артем рассказал о своих встречах с Евгением Ивановичем. Серов бросил папироску. Прочертив красную дугу, она упала на землю, брызнула искрами.
— Да, ты, пожалуй, прав. Отчасти прав… Я рад, что это понял и без письма нашел сюда дорогу, — Серов встал, протянул руку: — До свидания, товарищ. Передавай отцу мое почтение. Пусть скорее выздоравливает. А сам долго не задерживайся без надобности.
…Ехали весело. Ранжуров рассказывал смешные сказки про хитрого, ловкого Будамшу, умеющего дурачить мудрейших, ученейших лам, спесивых нойонов, учил Артема петь бурятские песни о гнедой лошади с белой губой…
Артем смеялся, но сердце у него грызла тревога об отце. Даже скорая встреча с Ниной не радовала.
К Шоролгаю подъезжали вечером. Смеркалось. Небо было бледное, как линялый ситец. Голосистый хор лягушек дружно, слаженно вел свою песню. Рядом с дорогой до поворота в улус бежала обмелевшая Сахаринка. Будто жалуясь, она грустно-ласково журчала. К воде склонялись зеленые кусты тальника, местами ветви касались быстрого потока, на них белыми хлопьями висели клочья пены. Цвела черемуха. Воздух был пропитан ее густым ароматом. С крутого косогора к реке сбегали кипенно-белые низкорослые кусты таволожника.
— К нам ночевать заедете? — спросил Артем.
— Поеду к Павлу Сидоровичу. Времени у меня мало, а говорить с ним — ночи не хватит, столько накопилось.
У ворот своего дома Артем слез с телеги. Ставни окон были закрыты, ворота заложены. Он перелез через забор. Сдерживая тревогу и нетерпение, осторожно постучал в дверь.
Открывать вышла мать. Тихо охнув, она обняла сына, поцеловала.
— Как отец?
— Спит. Я только что прилегла. Блины завела. Как знала, что приедешь. Ну, проходи, проходи. Я сейчас огонь вздую.
Впотьмах она нащепала тонких лучин, разгребла в очаге горячие угли. Пламя затрепетало, лизнуло тонкие лучины, осветило избу.
На кровати в цветастой исподней рубахе похрапывал Захар.
— Ну как он, оздоровил? — шепотом спросил Артем.
— Ты что, бог с тобой? Он и не хворал. На руку перед ненастьем жалуется. А так, что напрасно скажешь, ничего. Тьфу, тьфу, не сглазить бы.
В это время Захар приподнял голову, увидел сына.
— A-а, приехал все-таки. Ну добро, добро. — Он поднялся, сел на кровати, свесив сухие босые ноги.
— Ты не хворал, батя?
— Бог миловал. Схитрил я малость. Из города выманивал тебя таким манером, — виновато улыбнулся Захар.
— Ну, не дурак ли?! — воскликнула Варвара. — Сына переполошил. Да чего доброго, беду накличешь своей брехней. А мне что баял: выхлопотал Артемше ослобождение.
Захар протяжно зевнул, поскреб пальцем в окладистой бороде.
— Помолчала бы, умница. Завсегда больше всех знаешь.
Сумрачным стало лицо Артема. Убивался, печалился, добрых людей жалобой своей вводил в заблуждение…
— Зачем понадобилось наводить тень на плетень?
Под Захаром беспокойно скрипнула кровать.
— Винюсь, паря. Оно в самом деле… того, не браво получилось-то. Но что поделаешь-то? Прикидывал всяко — нельзя тебе в городе оставаться. Выгоды от твоей службы никакой, а живем мы, сам знаешь, не богато…
— У вас есть нечего? — Артем в упор посмотрел на отца.
— Ну, до этого не дошло… Да ведь и вперед надо заглядывать, сынок.
— А ты что видишь впереди, батя? — угрюмо спросил Артем. — Крепкое хозяйство? Другие тоже этого хотят. Но они хотят, чтобы всем жилось хорошо, чтобы у всех был хлеб. А ты только для себя стараешься…
— Ты что, учить меня приехал? — Захар сердито двинул бровями. — За меня никто стараться не будет. Я вижу больше твоего. Вот-вот начнется такая катавасия, что всем чертям тошно станет.
— Она уже началась, батя. Неповинных людей убивают… А ты куда меня тянешь? В кусты. Запрятаться, отсидеться…
— Замолчи! — Захар соскочил с кровати, поддернул штаны. — Властей будет, может, еще дюжина. Им потеха, а кровь-то наша проливается. Вот тебе мой сказ: никуда больше не поедешь!
— Поеду, батя…
— Я сказал — не поедешь! — закричал Захар. — Молокосос этакий, встрял…
— Стыдно за тебя, батя. Не видел ты, должно, как человеческая кровь стекает на мокрый песок…
Стиснув зубы, Захар шагнул к сыну. Артем не пошевелился, стоял как вкопанный, смотрел на отца не мигая, в его взгляде была печаль и боль, и твердость, и Захар как-то сразу размяк, бессильно опустился на лавку, жалобно протянул:
— Варвара-а-а, скажи ему хоть слово…
Варвара стояла у печки, утирала передником слезы.
— Может, останешься, Артемша? — робко сказала она.
Артем поднялся, взял ее за плечи, притянул к себе.
— Не надо плакать, мама. Не навсегда же я уезжаю.
— Убить могут, сынок.
— Меня не убьют, мама. Ить я у вас один…
Мать всхлипнула. Отец крякнул, лег на кровать, отвернулся к стене.
Больше к этому разговору не возвращались. Захар притих, присмирел. Утром, вздыхая, повел Артема на задний двор, показал купленную лошадь. Сивка стоял у ворот, терся головой о столбик.
— Смотри, чуть не полтора аршина грудь-то. А копыта какие — ровные, прямые, что тебе стаканы. К такому коню да ладные руки…
Глаза Артема заблестели. Конь что надо — красивый, сильный. На таком и работать любо.
— Дай-ка, батя, на речку съезжу.
Он накинул на спину Сивке потник, ухватился рукой за гриву и вмиг очутился верхом. Захар отворил ворота. Сивка, приплясывая, вынес Артема на улицу.
Солнце стояло высоко, день обещал быть теплым. На берегу Сахаринки по желтому песку бегали долгоносые кулики. Голые ребятишки на быстрине ворочали камни, разыскивая мелкую рыбешку. Пониже, у моста, сбились в кучу коровы. Они стояли по колено в воде, понуро свесив головы, и лениво махали хвостами.
У реки Артем соскочил с лошади, снял с себя рубашку, закатал выше колен штаны. Сивка косил на него диковатым глазом, рвал из рук повод. Он провел его на середину реки, вымыл с ног до головы. Мокрая шерсть, приглаженная ладонью, заблестела, стали отчетливо видны крутые бугры хорошо развитых мускулов.
Домой Артем возвращался другой дорогой. У дома Павла Сидоровича придержал Сивку, заглянул через заплот во двор. На двери избы висел замок, телеги Ранжурова во дворе не было.
За частоколом зеленели грядки лука, моркови, огурцов. В дальнем углу огорода у колодца Нина наливала в ведра воду.
Артем окликнул ее.
Девушка опустила бадью, распрямила спину и, прикрыв ладонью глаза, огляделась. Узнав Артема, подбежала к частоколу, подняла загорелое лицо с капельками пота на носу.
— Бог на помощь! — крикнул Артем.
— Своими силами обойдемся, — улыбнулась Нина. — Ты чего же пораньше к нам не пришел? Отец ждал тебя.
— А где он сейчас?
— С Цыремпилом Цыремпиловичем в волость уехал. Как здоровье твоего отца? Цыремпил Цыремпилович говорил, что он серьезно болен.
— Выздоровел, — пробурчал Артем.
