— Ох, и шуму будет! — покрутил бритой головой Сентарецкий.

В дверь просунулась голова часового.

— К вам тут просятся. Пускать или не пускать?

— Делегация? Пусть заходят… Ну, а вы, пока буду разговаривать, действуйте, — сказал Серов Сентарецкому и Жердеву.

Они сразу же вышли.

Серов был удивлен и озадачен, увидев среди делегатов Рокшина. В последнее время он все меньше понимал этого человека.

Знал его Серов давно. Впервые встретил в Горном Зарентуе в каторжной тюрьме. Рокшин тяжело переживал заточение, пришибленный, жалкий, он сторонился товарищей, почти не читал книг и не участвовал в спорах. Серов понимал, что тюрьма, тем более каторжная, ломает и не слабых людей, особенно если нет рядом душевного товарища, некому приободрить, не с кем поделиться мыслями. И он мягко, но настойчиво вовлекал Рокшина в разговоры, делился новостями с воли, знакомил со своими товарищами. Отрешенность в глазах Рокшина понемногу таяла. «Спасибо, вы меня спасли…» — сказал Рокшин, когда его переводили на поселение.

Здесь встретился с ним уже после Февральской революции. Рокшин водился с меньшевиками, стал не в меру бойким, торопливым, старательно избегал всяких воспоминаний о каторге. На митингах он яростно выступал против передачи власти Советам, а сейчас — с какой стати? — член делегации…

Усаживаясь возле стола, Рокшин зябко ежился, сметал ладонью налет инея с воротника теплого пальто.

— Холодно, Евгений Иванович? — спросил Серов.

— Да. Что ни день, то холоднее. На улице дышать трудно.

— Это вам кажется, на улице потеплело — и дышать стало определенно легче…

Рокшин понял, что хотел сказать Серов, вскинул быстрый, оценивающий взгляд и сухим, официальным тоном выложил:

— Мы — представители меньшевиков, эсеров и союза торгово-промышленных служащих, уполномочены заявить протест против незаконных действий Совета и потребовать: первое — заверения, что арест купцов ошибка, а не рассчитанная политика угроз и запугиваний, второе — освобождения арестованных, третье — отмены контрибуции, именуемой налогом, — Рокшин поочередно прижимал к ладони тонкие пальцы.

Делегаты придвинулись ближе. Эсер Потакаев, загораживая других, утвердился локтями на столе, смотрел на Серова большими задумчивыми глазами. Он казался робким, застенчивым, но Серов знал, что, пополняя кассу своей партии, этот самый Потакаев выпотрошил немало сейфов.

— Все, Евгений Иванович? — спросил Серов.

— Да, все. Разве этого мало?

— Давайте по порядку. Первое: арест купцов не ошибка. Мы и впредь будем сажать за решетку тех, кто активно противодействует Совету. Второе: купцов мы выпустим немедленно, если они уплатят налог. Третье: отмены «контрибуции» не будет. Что еще?

Потакаев удивленно заморгал глазами, убрал локти со стола.

— Мы организуем забастовку, — подал голос из-за его спины один из делегатов. — Все магазины будут закрыты…

Серов чуть приподнялся, чтобы лучше увидеть того, кто говорит, спросил:

— Вы серьезно?

Ответил Рокшин:

— Вполне! Мы предвидели, что вы откажете.

— Да ведь и мы, Евгений Иванович, предвидели кое-что. — Серов спрятал в усах усмешку. — Организаторы забастовки будут сразу же выдворены из города, над магазинами Совет установит свой контроль.

— Вы недалеко ушли от анархистов! — срывающимся голосом сказал Рокшин. — Те грабят, угрожая револьвером, вы — прикрываясь постановлениями Совета.

Потакаеву не понравилась такая запальчивость, он поморщился.

— Это вы слишком, Евгений Иванович… — Опять положил локти на стол, подался к Серову: — Но я должен сказать, что, отстаивая свободу, нельзя попирать права и нормы.

— А я должен спросить, — в тон ему ответил Серов, — о чьих правах идет речь? О свободе для кого? Советую призадуматься над этим.

Делегаты ушли, пытаясь держаться независимо, с достоинством, но от Серова не укрылось их смущение, даже растерянность. Конечно, они не ожидали такого резкого отпора, рассчитывали припугнуть забастовкой. Нет, господа хорошие, пугливых, слабонервных тут нет. Что бы ни случилось, ни он, ни его товарищи не пойдут на попятную. Но Рокшин… Впрочем, чему удивляться. До тех пор пока есть борьба, будут и заблудшие, и сломленные, и отступники. Хорошо еще, если он в числе первых.

Федька сдружился с Савкой Гвоздем. Савка приглянулся ему своей бесшабашностью. Жилось с ним легко и весело. Неведомо как, неизвестно где Гвоздь добывал деньги. Нет-нет да и пригласит Федьку в подвальчик на Лосевской. Похлопает рукой по карману, спросит:

— Выпьем?

Федька не отказывался. Садились всегда за один и тот же стол в углу. Савка подзывал Любку, бросал на стол деньги, приказывал:

— Неси, горячего-холодного, жареного-вареного…

Когда Любка уходила, он подмигивал Федьке:

— Сочная девка, а? Моя краля. — И жмурился, словно кот у печки.

Федька не очень-то верил. Он уже давно заметил, что Савка любит прихвастнуть. Ну, а в общем-то, он парень ничего. Деньги есть — сам пьет, других поит-кормит. Себе даже одежонку добрую не заведет по этой причине. С причудами парень. Рад-радешенек бывает, когда хвалят.

Но иногда хвастовство Гвоздя начинало надоедать Федьке, он резко обрывал дружка:

— Богало ты. Храбрый только за столом. И Любка с тобой только от скуки водится. Она девка видная, а ты что? Ни рыба ни мясо…

— Ты, курощуп, держи язык покороче, а то я заверну тебе башку назад бельмами, — всегда одно и то же отвечал Гвоздь.

— Пусть курощуп, а захочу — твоя Любка будет бегать за мной, как собака за возом.

— Куда ты гож? Левольвер свой отдам, ежели окрутишь Любку.

— А что думаешь… Сказал — сделаю!

Федька, конечно, говорил это не всерьез. Не нужна была ему толстушка Любка. Потихоньку от всех он вздыхал по Уле, тосковал по ее голосу. Случалось, Уля снилась ему во сне, и весь следующий день Федька ходил угрюмый, неразговорчивый. Думки о богатстве, выпестованные дома, тускнели и блекли… У анархистов жизнь, правда, легкая, без забот, но капиталу тут не наживешь. А работать пойдешь — тоже дурных денег никто не заплатит. Без денег же не видать Ульки, не отдадут ее за голодранца.

На Любку Федька не обращал никакого внимания. Бывал у нее с Савкой не один раз, шутил с ней, разговаривал, но красива ли она — не мог бы сказать. А после спора с Гвоздем вдруг разглядел, что Любка — девка хоть куда, завлекательная, можно сказать. Особенно, когда смеется. Зуб один обломан немного, но это ей даже идет. Савку ни в грош не ставит. Куражится над ним, над трезвым, а пьяного боится. Об Артемке что-то часто спрашивает: почему да отчего не приходит… Отбить ее у Гвоздя стоит. К тому же он посулил револьвер… Со всех сторон дело выгодное. Но как быть, когда Савка все время около нее кружится?

Недаром, однако, Федька считал, что он родился в рубашке. Ему всегда везло. Повезло и на этот раз.

Анархисты часто ездили за продовольствием в волости. Хорошо вооруженные, на десятках подвод, они, прибыв в село, требовали с крестьян «революционную контрибуцию» молоком, мясом, мукой-крупчаткой.

В один из таких отрядов и назначили Савку с Федькой. Узнав об этом, Федька срочно заболел. Когда за ним пришел Гвоздь, он лежал на кровати, охал, стонал. Отряд, само собой, не стал ждать, когда он поправится…

Вечером, почистившись для порядка, Федька заявился к Любке.

— Ты еще живой? — спросила она. — А Савка говорил — вот-вот богу душу отдашь.

Любка сидела на кровати, поджав под себя босые ноги, и что-то шила.

— Оздоровил, — Федька разделся. — Твой Гвоздь скорей меня окачурится.

— С чего он мой-то? — Любка откусила нитку, отложила шитье в сторону и пошла кипятить чай.

Сели ужинать.

Федька говорил и говорил. Он и сам не знал, откуда бралась такая прорва слов. Любка грызла мелкими белыми зубами сахар, подливала чай в Федькин стакан и молча слушала.

— О Савке скучаешь? — спросил Федька.

— Не. Тебя слушаю…