— Когда Совет создавали, нас спрашивали? — подхватил Кобылин.

«Ну-ка, ну-ка, как ты вывернешься? Молодец Моисей, ловко его заарканил!» — думал Федот Андроныч, не спуская глаз с лица Серова.

— Верно, не спрашивали, — согласился Серов. — Но ведь и рабочих, крестьян никогда не спрашивали, какая им власть больше подходит. А деньги брали… Так, а? — Черные глаза за стеклами пенсне насмешливо блеснули.

— Не в этом дело. — Родович стиснул сцепленные пальцы, и от ногтей отлила кровь. — Купеческое сословие никогда не отказывалось жертвовать на благое дело. Но тут… Нет, господин Серов. Пустой у нас разговор.

— Вот уж чего нам не нужно, так ваших пожертвований. Жертвуйте на дома призрения, на поддержку престарелых. И вот что… Давайте оставим препирательства. Это бесполезно.

Серов по-прежнему говорил приветливо, и усмешка в глазах не гасла, но Федот Андроныч чутьем уловил его решимость во что бы то ни стало сломить купцов, заставить их раскошелиться.

— Я хочу, чтобы вы поняли одно: мы не допустим, чтобы кто-то пренебрегал постановлениями Совета. — Серов растер в пепельнице окурок, энергичным движением стряхнул с пальцев крошки табака.

— Восемьсот тысяч! Да вы что? Нет у нас таких денег! — Лицо Родовича стало пунцовым от гнева.

— Деньги у вас есть, — терпеливо поправил Серов. — И внесете вы их сегодня.

— Помилуйте! — взмолился Голдобин. — Тысяч сорок, ну пятьдесят наскрести, куда ни шло. Но восемьсот! Восемьсот!

— И сорок не надо давать… — гундосил Кобылин. — Разбой среди бела дня учиняют. По каким законам?

— По законам революции, почтеннейший. По законам справедливости. Жаль, что вы не имеете о них понятия. — Серов встал, оперся руками о стол. — Коротко и ясно, господа: будут деньги?

— Не будет никаких денег! — ответил Родович.

— А вы как думаете? А вы? — у всех поочередно спросил Серов.

И все ответили отрицательно. Впервые за все время Серов нахмурился, даже не нахмурился, просто исчезла усмешка, и взгляд сразу стал твердым. Федот Андроныч беспокойно заерзал на стуле. Что-то сейчас будет. Как он теперь повернет дело? Покричит-покричит и выгонит. И все. И останутся денежки в купеческих карманах. Господи милостивый, спаси от разора честное сословие, помоги, господи, совладать с окаянным, не то всех пристигнет горькая участь.

Серов, сутулясь, твердо ставя ноги, подошел к двери, попросил позвать Жердева. В кабинет вошел человек лет тридцати, светлоголовый, высокий, вся грудь в ремнях. Остановился у порога, молча ожидая, что скажет Серов.

— Этих господ, товарищ Жердев, надо отправить в городскую тюрьму.

— Это произвол! Беззаконие! — закричал Родович.

Кобылин, Голдобин вскочили, замахали руками. Они тоже что-то кричали. У Кобылина и гнусавость куда-то пропала, голос прорезался.

— А ну, молчать! — осадил их Жердев. — Марш по одному!

— Всего хорошего, господа! — сказал Серов, улыбнулся, тряхнул головой, откидывая волосы.

Федота Андроныча такой поворот событий ошеломил настолько, что он безропотно прошел с купцами полгорода, прежде чем сообразил: его-то дело сторона! Подошел к молодому красногвардейцу и, просительно заглядывая в глаза, рассказал, как он попал под конвой. Красногвардеец засмеялся:

— Ну и ну! Вперед наука будет, папаша, не полезешь куда не просят, — добродушно сказал он.

— Так я же не знал… Не знал, вот те Христос! — перекрестился купец. — Вы уж отпустите меня, товарищи красные гвардейцы, отпустите, родимые, век помнить буду!

— Таких правов не имеем. Шагай, папаша, не оглядывайся.

Вместе со всеми его заперли в заплесневелую камеру. Он сел в угол, на голые нары и стал про себя молиться богу. Купцы тихо разговаривали. Потом разговор стал громче, заспорили. Федот Андроныч прислушался. Голдобин обвинял Родовича и Кобылина в недомыслии.

— Надо было поторговаться. Бросили бы сотню тысяч…

— Ни рубля не дадим! — сердился Родович. — Что они сделают? Подержат день-два и выпустят.

— День-два, а если больше? Кто будет дело вести?

Мало-помалу спор перерос в ссору. Шум услышали в коридоре. Загремел засов, и в камеру вошел Жердев.

— Придется предоставить каждому отдельную фатеру. А то, чего доброго, раздеретесь.

— Долго вы нас держать будете? — спросил Кобылин.

— Это от вас зависит. Давайте деньги и катитесь хоть сейчас. А нет, отправим на Черемховские копи уголек рубать. Будем держать там, пока не заработаете восемьсот тысяч.

— А как же я? — Федот Андроныч ухватил Жердева за портупею. — Смилуйтесь, не губите человека без вины. Я не здешний, я из Шоролгая.

— Как фамилия? — Жердев достал из кармана список и, проверив по нему заключенных, отпустил Федота Андроныча на все четыре стороны.

— Вот спасибочко-то вам! Дай вам бог здоровья и долгого веку. — Федот Андроныч стал быстро одеваться. К нему подошел Родович и прошептал:

— Зайди к Рокшину, обскажи, как все получилось.

— Непременно обскажу, — так же тихо шепнул Федот Андроныч и шмыгнул прочь из камеры. Едва удержался, чтобы не побежать по коридору.

Невеселые мысли были у Федота Андроныча. Ведь как круто берут, окаянные! Попробуй таким перечить, живо отправят туда, где Макар телят не пас. А покоришься — разорят, антихристы, разграбят. По всему видно: пришел конец беспечальному житью. Надвигается что-то страшное, безжалостное, ломает и сокрушает все привычное, устоявшееся. В народе пошатнулась вера в бога, семейские стали покуривать табачишко, жениться на сибирячках, скоблить подбородки бритвой. Совесть теряют… Честного человека могут пустить по миру с сумой, а посельгу какого-нибудь посадят править людьми. И за что только наказывает господь рабов своих?

К вечеру схлынула волна посетителей, в коридоре Совета умолк говор, стало слышно, как за дверями кабинета прохаживается часовой.

Свет за окном посерел. Он вяло сочился сквозь стекла и растворялся в сумерках, наплывающих из углов. В кабинете, кроме Серова, сидел комиссар продовольствия Сентарецкий, бритоголовый добродушный великан, товарищ Серова еще с времен саратовского подполья. Только что вошел Жердев, сел, положил на стул шапку, потер, отогревая, руки.

— Ну, что твои купцы? — спросил Серов.

— Ни в какую, Василий Матвеевич. А через час к вам придет делегация.

— Какая делегация?

— За купцов хлопотать. Только вы их не принимайте, к чертям всякие делегации! — с горячностью сказал Жердев.

— Почему же, пусть приходят. — Серов встал, зажег лампу, отодвинул ее на край стола.

— Опасное дело мы затеяли, — тихо сказал Сентарецкий.

— Да, очень, — Серов потер ладонью лоб, задумался.

— Ничего они не сделают! — пренебрежительно махнул рукой Жердев. — Если хотите, зажму, сок потечет.

— Они могут сделать многое, ты зря ручкой помахиваешь, — сказал Сентарецкий. — Спрячут товары, закроют лавки, и город останется голодным. Что тогда?

— Не посмеют… Могут они, Василий Матвеевич, так сделать?

— Именно так и сделают, если мы не вынудим их подчиниться. — Серов замолчал, потеребил вислые усы, повернулся к окну. В домах напротив тускло светились огни, бросая на дорогу расплывчатые пятна света.

На душе у Серова было тревожно. Крутое обращение с купцами может оттолкнуть от Совета колеблющихся, сплотить враждебные силы, и новая власть будет вынуждена ломать организованное сопротивление. Не считаться с этим было бы глупо. С другой стороны, если Совет пойдет на попятную, власть его, и без того не твердая, сведется к нулю. А есть ли другие пути? Других путей нет.

— Василий, — сказал он Жердеву, — ты сходи еще раз к купцам, передай, что, если они в течение ночи не решат внести деньги, утром отправим на копи.

— Действительно отправим? — спросил Сентарецкий.

— Иного выхода у нас нет, — Серов, приняв решение, успокоился, — И вот что, Тимофей Михайлович… Нам надо сегодня же подобрать людей. Если купцы не одумаются, мы завтра конфискуем все товары.